- Ого! Тут кое-кто говорил о плоти и вдруг такие возвышенные мысли.

- Просто ты не в состоянии понять, что имеешь.

- Философ! - ткнула я его шпилькой иронии.

- Дура! - врезали мне в ответ.

Я отошла и повернувшись к нему спиной принялась усердно протирать стаканы. Вампир он, видишь ли... Почему тогда не Наполеон?!

- Может, включишь музыку, - тихо попросил он меня в спину.

Я подошла к музыкальному центру и не глядя, ткнула в клавишу. Бар наполнил мелодичный напев Sade, тихий, проникновенный, как будто она сама находилась здесь, третьей.

- Если бросишь дуться и подойдешь ко мне, то поймешь, почему я все-таки вампир, а не Наполеон, - вздрогнув, услышала я его насмешливый голос, когда раздумывала над странным поведением милиции-полиции.

Черт! Не могу привыкнуть, что кто-то читает мои мысли. Я отставила стакан, подошла к нему и демонстративно встала перед ним. Он вложил на стойку смятый пакетик от сока.

- И что? - холодно поинтересовалась я. - Я должна теперь убирать за вами мусор?

- Нет. Мусор я в состоянии убрать сам, но прежде определи, что за сок я пил.

Из подсобки выглянул Андрюша и с подозрением глянув на парня, перевел тревожный взгляд на меня. Успокаивая его, я улыбнулась, хотя мне очень хотелось позвать его на помощь. Когда Андрюша прикрыл за собой дверь, я брезгливо взяла пакетик из-под сока и поднесла к лицу, чтобы в следующую секунду выронить его, когда в нос ударил тошнотворный запах затхлой крови. Парень засмеялся низким, утробным смехом, а я, подавляя тошноту, опустилась на табурет, стоящий с моей стороны барной стойки. Глядя на него, смеющегося, поняла, что именно в этом парне так перепугало Митрича. Хотя я и была подготовлена его бредовыми признаниями, все равно, от вида влажно блеснувших клыков стало не по себе, а по спине пробежали мурашки озноба. Он перестал улыбаться и теперь пристально смотрел на меня. На его щеках разгорался темный румянец.

- Не хочешь выйти из-за стойки и присоединиться ко мне?

Этот его вкрадчивый голос напугал меня больше, чем вид вампирских клыков.

- Или пригласишь меня сесть за столик? Посидим, поговорим.

Его голос странно завораживал. Я уже не чувствовала отвращения и страха, меня словно укачивало на воздушных волнах покоя и неги.

- Я дам тебе вечность, - слышала я произносимые им слова и это притом, что его губы не двигались.

Я невольно заглянула в глаза вампира и их темнота безраздельно завладела мной, но вместе с тем, я увидела в них бесконечную усталость и равнодушие.

- Н-нет, спасибо... Вечность мне не нужна... мне бы экзамены сдать... – словно со стороны услышала я свое бормотание.

Он невольно моргнул, холодная отстраненность в его взгляде исчезла и хотя смотрел на меня нахмурившись, в его непроницаемо темных глазах заиграли искорки смеха. Он недоверчиво спросил:

- Ты... серьезно?

- Ага, - выдохнула я.

Вглядевшись в меня, и, видимо, прочитав мои мысли, растерянно проговорил:

- Да... кажется серьезно... - заметно расслабился он, даже вздохнул, словно сбрасывая с плеч тяжелую ношу. Покачал головой и неожиданно добавил: - Ну и правильно.

Как-то не по-вампирски это у него получилось, а по-человечески устало. Тогда расхрабрившись, стараясь казаться вежливой, я как можно деликатнее, задала мучивший меня, опасный вопрос :

- И много ты покусал?

- Только девочку, которую сбила машина. Родители ее очень меня умоляли...

Мы молчали. Он задумчиво потягивал свою «Кровавую Мэри», а я смотрела на него, борясь с искушением, но, наконец, не выдержала и опять спросила:

- Скажи, как ты дошел до жизни такой?

- Можно подумать, тебе это интересно... - проворчал он лениво, однако взгляд оставался добродушным.

- Если бы не было интересно, я бы не спросила.

Парадоксально, но я начинала привыкать к мысли, что передо мной сидит всамделишный, настоящий вампир. Парень вдруг прыснул в стакан и глянул на меня смеющимися глазами. Черт!

- Я хотела сказать, то есть подумать, что ты не киношный, не чокнутый, а реальный... - начала оправдываться я.

- Расслабься, меня уже ничто не может ни обидеть, ни удивить. Ты просто посиди со мной, ладно? Давно не говорил с хорошей девчонкой.

- Ты хотел сказать: «с хорошим человеком»?

- Нет, именно «с хорошей девчонкой». В вас, бабах, порой такой дряни понамешано.

- Понимаю. Тебя бросила твоя девушка.

- Не бросила, просто не дождалась. Человека бросают, когда понимают, что жить с ним невозможно, не тем человеком оказался. А когда девчонка не может дождаться парня, это значит, что ей так хочется замуж, аж свербит. И не важно за кого, лишь бы взяли.

- Ты всегда был таким циничным?

- А разве я не прав? - он снова глянул на меня с обостренным вниманием: - Возражай вслух, чего боишься?

- Я не боюсь, просто думаю, как поточней высказаться.

- Говори, я пойму.

- Ну, хорошо. Такие девушки, о которых ты только что сказал, не очень уверены в себе. Парень, которого она ждет, возвращается из армии чуть ли не суперменом, пройдя суровое испытание мужской жизнью, и смотрит он на свою избранницу не как раньше, восторженными глазами юнца. Некоторые девушки уже по письмам своих парней чувствуют, что их друг здорово изменился или, что у него появилась другая и может потому спешат устроить свою судьбу.

- Убедительно. Скорей всего та, что не стала ждать меня с войны, из моих писем почувствовала, что я изменился, что я уже не тот, которого она знала, что возможно, я уже не человек...

- Так, ты... вы преобразились на войне?

- Да, в Великую Отечественную, когда наша часть стояла в Карпатах. Я служил в разведке и, осматриваясь в здешних лесах, забрел на заброшенный хутор. Там обретался древний дед, который приветил меня: накормил, напоил, спать уложил, а потом укусил. Ну и... Тогда мое преображение было довольно легко скрыть и... тогда я был сыт всегда. Но я, знаешь ли, был довольно идейным вампиром и пил только фашисткую кровь. Особенно любил гестаповцев, которых рвал на куски. Однажды заслонил собою от автоматной очереди комбрига и, черт меня дернул, после этого вернуться с поля боя в нашу часть. Оказывается многие ребята видели, как меня прошило автоматной очередью, а я, как ни в чем ни бывало, продолжал расхаживать по белу свету. Меня начали сторониться и, в, конце концов, комбриг вызвал меня к себе. Пришлось все ему рассказать. Он долго матерился, однако, поверил, потому что, как только стало известно, что к нам в часть едет особист, комбриг отправил меня к партизанам. Там, в лесах, я резвился до конца войны. Плохо ли: уйдешь ночью в разведку, подпитаешься немецкой кровушкой, а утром в землянку - на целый день отсыпаться. К концу войны какая-то сука, из так называемых однополчан, стукнула на меня, и я был взят в особый отдел. Он замолчал, уйдя в воспоминания. То, что они были не из приятных, выдавало болезненное подрагивание его губ. - Тебя... изучали? Они узнали кто ты? - решилась я вернуть его в действительность. Он перевел на меня свой темный неподвижный взгляд и холодно улыбнулся. - Меня допрашивали, как последнего мокрушника: расстреливали, били и пытали, а на мне все заживало, как на собаке. Труднее всего было выдержать пытку серебром. Одна из них, когда особист, мой одногодок, очень перспективный службист, протягивал мне серебряный портсигар, битком набитый сигаретами. Ему нравилось наблюдать, как я, скуля и шипя, пытаюсь вытащить хоть одну из них, не дотрагиваясь до серебра. После, в шестидесятых, я встретил этого особиста, старого, больного, разжалованного после Хрущевской «оттепели». Он меня сразу признал, ведь я остался таким же пацаном, каким он меня помнил. Он тогда кричал, визжал, валялся в ногах, умоляя, чтобы я его укусил. Судя по той истерике, что устроил, он умирал от рака. Я посмотрел на него и ушел, слыша за спиной его проклятья. Но меня уже нельзя было проклясть сильнее. Побои и боль, как-то забылись, а вот тот серебряный портсигар помню до сих пор, - он вздохнул и продолжал: - Жить можно везде, тем более, если окружающим тебя подонкам известно, кто ты такой. В общей камере, где вперемешку сидели и уголовники, и политические, я навел порядок, «попробовав» нарвавшегося на меня отмороженного пахана, не дававшего житья никому. Он-то думал, что к нему в камеру засунули обычного салабона из политических, и решил сделать из меня Маруху. Ну и нарвался. Я перегрыз ему горло на глазах у всех, умывшись его кровью. Потом быстренько залез под нижние нары, чтобы не попасть под солнечные лучи и там заснул. Даже не смотря на то, что я добровольно занял место под нарами - место для опущеных и политических, вся камера негласно признала меня своим новым паханом. После, меня этапом отправили в Сибирь, но определили не в лагерь для заключенных, а в ссылку, поселив в колонию пленных немцев. Позже я узнал, что кому-то из вышестоящих пришла гениальная идея подселить меня к фрицам, чтобы «облегчить» им жизнь, видимо зная, как я «воевал» в партизанском отряде. Пленные немцы оказались люди как люди. Простых солдат, у которых от пропаганды мозги немного прочистились, я не трогал, а вот бывших эсэсовцев, офицеров вермахта и наших уркаганов, что обретались в лагере неподалеку, рвал беспощадно. Я боялся тогда одного, как бы не отравиться их поганой кровью. - Как ты узнавал, кто из них кто? - Забыла? Я мог слышать их мысли. Словом, и тогда я был сыт. К тому же Сибирь, с ее вечными ночами, оказалась благодатным для меня местом. Как-то местные аборигены привели мне в дар своих вымазанных медвежьим жиром девах. Когда я спросил: зачем? Они простодушно ответили, что я злобный дух, и они хотят задобрить меня. Я спросил, с чего вдруг они решили, что я злобный дух? Сказали, что шаман увидел во мне иного, нежитя. Вскоре, меня выпустили по амнистии, но я на какое-то время остался в Сибири. Затаился, немного отдохнул, пожив в одиночестве, осмотрелся и вновь отправился в армию. Куда меня только не забрасывало, тяжелее всего было во Вьетнаме. Вообще, я избегал горячих точек южного полушария. Так и перебивался. Если меня «убивали», воскресал в другом месте, под другим именем. Иногда попадался. Меня допрашивали и отпускали, словно окольцованную подопытную птицу, чтобы потом снова отловить. Слушай, я устал от всего этого... ни сдохнуть, ни успокоиться...