На тот же адрес письмо Гастона пятое

Увы мне, любезный Мишель!

Несчетные горести и злобы людские подвергли угрозе не токмо благополучие, но и самое существование мое. Бедствия жизни подстерегли меня, как-бы громы среди чистаго поля – негде укрыться.

Соблазнами столицы прискучив, да и по нездоровью, манкировал я участием в турнире во дни летних праздников. К тому же доспех мой из моды вышед, а новые мнятся мне уродливыми. Этим я однако много потерял в глазах баронессы дю Ш*. Впрочем, о сем не горюю – у оной баронессы на всякий день в году нарочитый любовник имеется, так что мне до високосного году пришлось бы ожидать вакацыи.

Оттого я последнюю седмицу все больше дома анахоретом сидел. Завел, кстати, обычай из трубки курить всевозможные табаки, благо лавка-то рядом. По сему случаю и трубок купил, янтарных да черешневых, зело искусных.

Жолтенькая собачка моя, Милушка, третьего дни в нощь неловко с оттоманки спрыгнула и спинку себе зашибла, при этом разрыдаться не преминув. Так прежалостно она и плакала, не смогнув даже на ножки встать. Ради этих причин погнал я Мартоса, вечно спящего своего слугу, за лекарем. Оный, приехав, выдал Милушке снадобье, произвел над нею ряд нарочитых манипуляций и затребовал по щету гору денег. Таким вот образом безплатная моя собачка обошлась мне в тридцать монет серебром, за каковые деньги можно лошадь купить. Но для верной своей Милушки я ничего не пожалею. Уж так эта собачка страдала, что от жалости сердце мое едва не остановилось. Теперь она потихоньку поправляется, единственное утешение мое. Нрав у нея такой любезный, равно и повадки, что Мартос, грубый мой слуга, и тот полюбил Милушку. Всякий день гуляет с ней на газоне, чешет шерстку и «госпожой» именует.

Приступаю, однако, к событиям, еще более ужасным, нежели болезнь болонки.

Вчера вечером, быв в своем кабинете, я курил из трубки да забавлялся с Милушкою, каковая из невиннаго озорства полу моего шлафрока изрядно пожевала. И вот посреди сих забав услыхал я снизу тихонький стук в дверь.

Мартос, мой слуга сибаритствующий, спал сном мертвых, ради каковых причин пришлось мне самому отворять. Отчего же не остался я в кабинете! Чего мне стоило? Но нет – самый враг рода человеческаго внушил мне любопытство к причинам сего несвоевременнаго визита.

Отворяю я дверь – и зрю на пороге молодую женщину приятной и благородной наружности, одетую, впрочем, в неподобающую ей простецкую одежду. Оная женщина протянула ко мне руки с мольбою и рекла:

– Благородный кавалер! Не откажите в помощи нуждающейся даме, ибо пред вами – дама благороднаго происхождения. Мне нужно переждать до открытия городских ворот, не бросайте же меня на улице в плачевном моем положении. Мой ревнивый муж гонится за мною с тем, чтобы убить, – злые люди оклеветали меня…

Я же, как и подобает человеку нашего круга, так ей возразил:

– Не трудитесь более объяснять. Как кавалер даме я помогу вам, но подробностей мне не нужно – навряд ли оные до меня касаются.

С этим я провожу ее в дом, бужу кривобокую Азель, велю которой нагреть воду для ванны и подать ужин для гостьи. После чего возвращаюсь в свой кабинет, где и предаюсь грезам об новом моем камизоле, у портного Кашицера заказанном.

После ванны и ужина, облачась в теткин пеньюар и мой лазоревый шлафрок, неизвестная дама, не спросясь, проникла ко мне, якобы затем, чтоб благодарности изъявить. Нимало в них не нуждаясь, я такоже подозревал, что будет мне предъявлен докучный рассказ об злодее-муже и прочих ее несчастьях. Но что же – незнакомка жалобится мне на то, что ей в постели, для нее накрытой, спать зело прохладно.

Не зря в сем никакой каверзы, снова бужу я Азель, каковой велю принесть из чулана теплыя одеялы. Дама же речет: «Ах, одеял мне недостаточно!». Я же в простодушии своем предлагаю ей взять на постель мою Милушку, каковая среди прочих собачьих премудростей горазда ноги согревать.

Незнакомая дама на это поджала губку обиженно и, молвив: «не надобно мне вашей Милушки!», ушла. Но увы – ненадолго. А я уж понял, какого рода нужна ей грелка. Что ж, у благородных дам свои причуды – у меня свои. К шалостям не было у меня настроения. Покой же свой я ценю более случайной и мимолетной ласки, каковой все равно, на кого расточаться. Зело смешны мне мущины, которые, завидев доступную впадину, самый ум свой теряют.

Не успел я и трубки выкурить, как снова незнакомая дама передо мною явилась, на сей раз в одну лишь рубашку одетая. Нисколько этим не конфузясь, сказала она, что в постели ей немилосердно скушно. На что я в третий раз пробудил несчастную Азель, велел подать даме свещей, а самой гостье предложил на выбор несколько новомодных романов, каковые сон нагоняют пуще любого снадобья. Дама, едва не заплакав, сказала: «Ах, не хочу я романов!» – и с тем ушла.

Когда же в третий раз она вернулась, то была прямо в первозданном виде. А я, преспокойно дымовые кольца выпущая, нарочито ровно осведомился:

– Что с вашею одеждою, сударыня?

– А что? – вопросила она, войдя в недоумение.

Я неспешно из трубки затянулся и заметил:

– Ея нет.

Тут уж прелестная моя искусительнца яростно топнула ножкою, сбросила на пол и разбила при этом фарфоровую букеточницу и в слезах к себе убежала. Более она меня не тревожила.

Поутру оная незнакомка потихоньку мой дом покинула, похитив ради каких-то причин один из моих дорожных костюмов. Свои же нелепые обноски любезно мне оставила, как бы на память, об чем мне сообщил Мартос, глупый мой слуга. Согласись же, Мишель, что начало истории выглядит анекдотом. Читай же далее и вместе со мною ужасайся.

Не успел я закончить свой утренний туалет и принять нарочитые капли для желудка, как в дом мой ворвались солдаты, числом одиннадцать, и сержант городской охраны. Каковой сержант предъявил мне приказ об моем аресте. Солдаты же его вмиг перерыли мой особнячок. Некоторый из них, бывший во дворе, подошед к сержанту, что-то на ухо ему произнес. У сержанта в лице появилось сахарное выражение, словно бы плыли к нему сами собою офицерския регалии.

– Ради каких причин, – рек он мне, – обретаются в вашем палисаде сломанныя кандалы?

Не найдясь ответить, я возразил:

– Верно, их обронил кто-нибудь.

Сержант отворил рот пошире и зело громко зачал орать:

– Что вы, за дурака меня держите? Может быть, еще скажете, что в дамское платье сие сами наряжаетесь, сообразно вашим фантазиям? – При этом он на незнакомкины обноски указывал. – Да я сейчас тебя в Особую канцелярию за ухо сведу, будешь умничать!

На это я заметил гневливому сержанту, что я-де дворянин и требую к себе должнаго обращения. Трусил я при этом немилосердно, но и сержант хвост поприжал.

Отконвоировали меня в Особую канцелярию через весь город, како изловленного татя. Уповал я при этом конфузе на то, что редкий мой знакомый в столь ранний час из дому выходит.

В оной канцелярии вместо плачей и скрежетов зубовных я узрел прескушную волокитную обстановочку. Самые люди там на лице серый от скуки вид имеют, ползают, будто бы мухи по окошку.

Свели меня к чиновнику, каковой за дряхлостию лет сыпал из себя песочек и имел уши, заткнутыя пеньковыми веревочками. Чиновник оный был со мною ласков, не орал, а напротив – говорил тихо и даже не без деликатности.

Опросив меня по формальности, как-то: кто таков, где служил, не крал ли полковой казны и проч. – задал он мне иной вопрос: быв ли я знакомцем лже-княгини Траяны, сиречь шпионки Феаниры?

– Никак не быв, – отвещал я.

– Есть у меня противу вас, сударик мой, три свидетельства, – рек чиновник и позвонил в особый колокольчик. Тут же дверь отворилась, и вошел в нее… собственной персоной аль-Масуил, о коем я тебе как-то имел случай написать.

– Вот первый свидетель, – сказал при сем чиновник.

– Помилуйте, как сей ярмарошный факир может быть свидетелем? – изумился я.