– Ну так вы скажете мне наконец, в чем дело? – заговорил Альбин, разгрызая батон.

Сулла некоторое время, не отвечая, смотрел, как ест патриций. Потом, очнувшись от задумчивости, встрепенулся.

– А? Да нет, все крайне просто. Дорогой Антонин, наш господин Метробиус не выносит вида патрицианской крови…

Альбин поперхнулся и поскорее схватился за кувшин.

– Вы шутите? – спросил он между глотками.

– Я похож на шутника? – Сулла вздохнул. – С этим болваном Секстом теперь покончено – и то хлеб. Хотя без масла. Ха-ха, это такое образное выражение. Терпеть не могу хлеб с маслом. – Он еще раз вздохнул. – Нет уж, какие тут «ха-ха». Ах, Антонин, Антонин…

– Но как он может не выносить вида крови, этот ваш разлюбезный Метробиус, если все эти годы он убивал, расчленял, ставил опыты на живых мутантах? – продолжал недоумевать Альбин.

– Наш создатель с каждым веком все менее и менее является естественным организмом, – сказал Сулла. – Все имеет свою цену. Бессмертие – тоже. Я думаю, – тут он заговорил еле слышно, – что ценой бессмертия плоти является бессмертие души.

Альбин прикусил губу.

– Не понимаю, – сказал он наконец после долгой паузы, – как может какой-то клон, синтетическая имитация жизни, рассуждать о таких предметах, как бессмертие души.

– У меня ее нет, но я, тем не менее, хорошо знаю, что это такое, – сказал Гней Корнелий Сулла. – У вас, например, нет крыльев, но вы же знаете, как летают живые существа, у которых они есть!

– Справедливо, – пробормотал Альбин. – Вы совершенно сбили меня с толку.

Сулла мертво улыбнулся, показав острые клычки и по-собачьи сморщив нос.

– Чрезвычайно важно склонить вас к добровольному сотрудничеству, – продолжал Сулла. – Я хотел бы, чтобы вы осознавали всю важность этого. Ваше согласие избавит Метробиуса от страданий, вызванных необходимостью соприкасаться с вашей кровью; вас же…

Он замолчал.

– А меня? – спросил Альбин спокойно.

Сулла встретился с ним глазами.

– А вас это избавит от смерти.

Альбин допил вино, поставил кувшин на пол.

– В чем должно выразиться мое добровольное сотрудничество?

– А вы согласны? – уточнил Сулла.

– Я должен подумать.

Неожиданно Гней Корнелий разъярился. В нем словно взорвался зажигательный снаряд. Альбин физически ощутил, как бешеный гнев, переполнявший клона, полыхнул ядовитым пламенем, – это пламя могло бы опалить брови и ресницы Альбина, если бы он находился чуть ближе.

– Вы подумаете? – зашипел Сулла. – Вам предлагают жизнь, а вы подумаете? Вы сможете, ничем не рискуя, дать жизнь сотням существ, которые благодаря вам не будут обречены на раннюю смерть, – в силу большего генетического совершенства… а вы подумаете?

Альбин потер лицо забинтованной рукой, стараясь смахнуть обаяние Суллы, как паутину.

– Знаете, Гней Корнелий, – сказал он наконец, – полагаю, мне понятны ваши чувства. Я готов отнестись к ним уважительно. Но постарайтесь, в свою очередь, вы понять меня. Для патриция есть вещи гораздо более важные, чем жизнь.

– Вот это-то и ужасно, – бормотнул Сулла. – И я никак этого не понимаю.

Ранним утром, на пятый день от начала пленения Альбина Антонина из Болоньи, по Арденнскому лесу двигались навстречу карликам с Линкестом боевики братства летальных мутантов во имя прокаженных королей. За несколько часов до того момента, когда их столкновение стало неизбежным, отряд боевиков остановился, дабы произвести некую подготовку, бывшую частью хитроумного плана.

Услышав об очередном привале, Тэкла не стала возражать, торопить, напоминать о бедственном положении Антонина. Нет, она послушно опустилась на землю и стала смотреть, что будут делать братья. А они действовали слаженно, ловко, без признаков поспешности, но и не мешкая – по-настоящему красиво. Тэкла наблюдала, отдыхала, думала сразу о нескольких вещах – об Альбине, о разной еде, о прокаженных королях, о сестре Бригите, о диковинках, которые увидела за последние дни.

Тем временем орденские братья выгрузили из одного походного мешка небольшой ящичек и бережно поставили его на траву. Ящичек имел форму древнего храма, какие возводили на земле Ромарики в стародавние времена, посвящая их разным древним богам, – например, Йовису или Марту. У маленького храмика все было сделано из дощечек, но выглядело как настоящее: треугольничек фронтона, по шесть пар колонн с каннелюрами, ступенечки и закрытые ворота с медными украшениями в виде восьмилепестковых цветков. Колонны были выкрашены темно-красной краской, ступени и фронтон – синей, а крыша – позолочена. Сбоку, в «фундаменте», находились ящички – для хранения, например, табличек с важными письмами или драгоценностей; с другой стороны помещался рычажок, которым можно было привести в действие маленький скрытый механизм.

И когда брат Иммо проделал это, дверцы храмика неожиданно как бы сами собою распахнулись, и из глубины выплыло лицо. Оно крепилось к голове манекена – вроде тех, что выставляют в витринах шляпных магазинов.

Это была маска, в незапамятные времена снятая с патрицианского лица. Ни малейшего сомнения в ее происхождении не возникало. Брат Иммо негромко рассказал притихшей Тэкле о том, что у жителей Ромарики существовала благочестивая традиция создавать восковые маски наиболее славных представителей рода – например, полководцев или служителей божества высокого ранга. Эти маски назывались imago; им воздавались разные почести – например, их мазали маслом. Специальные служащие похоронного бюро (рассказывал брат Иммо) надевали эти имаго во время погребальных церемоний, чтобы предки, как бы ожив на время, могли достойно принять недавно умерших потомков в свой сонм.

Лет семь назад среди братий ордена находился некий мутант родом из Арки Кесарийской; теперь он уже умер. Свое происхождение он исчислял от стариннейших патрициев Ромы – Эмилиев. Как и многих, некогда знатных, Эмилиев настигла рука Гнева Господня; она смяла их тела и раздавила лица, въяве впечатав в искаженные черты грех, разъевший их внутренность. Среди Эмилиев рождалось особенно много летальных мутантов, что говорило о чрезвычайной приверженности их предков различной мерзости. Тем не менее Эмилии упрямо сохраняли в недрах своего семейства деревянный храмик – хранилище имаго одного из славных предков. Никто уже не мог достоверно вспомнить, кем был этот восковой Эмилий и какими деяниями прославился настолько, чтобы быть увековеченным; но этого и не требовалось, поскольку он стал символом. Причем одни в семье считали его символом надежды на непременное возрождение, а другие – мрачным напоминанием о греховных деяниях минувшего.

Брат Акко Эмилий – тот, что уже умер, – возымев желание присоединиться к ордену, взял семейную реликвию с собою в Августу Винделиков. В ордене ее приняли с почетом и отнесли в базилику, где и оставили на ночь у ног статуи святого Ульфилы. Наутро все увидели, что лицо статуи залито слезами, причем эти слезы не были похожи ни на елей, ни на подсоленную воду и не давали ни кислотной, ни щелочной реакции. Отец Юнгерикс, сам плача, объявил братии, что святой Ульфила омыл слезами грехи рода Эмилиев. После этого священник благословил использовать ящик-храмик и имаго в целях ордена.

Из Арки Кесарийской время от времени приезжали разные разгневанные Эмилии, желая возвратить семейное достояние, однако в Августе Винделиков им неизменно давали от ворот поворот. А потом брат Акко скончался от врожденного недуга, окруженный заботливыми сестрами и любящими братьями, и упокоился на орденском кладбище – в лесу, в тайном месте (эта предосторожность была необходима для того, чтобы могилы летальных мутантов не осквернялись фанатиками и изуверами). И предок-имаго присутствовал в базилике при прощании с Акко Эмилием, созерцая восковыми глазами церковный обряд отпевания.

Итак, маска неизвестного Эмилия была с молитвой извлечена из хранилища и надета на лицо одного из братьев. Затем и прочие, помолившись, вынули из заплечных мешков фальшивые личины, с большим искусством изготовленные из силикона. Братья нацепили их, совершенно изменив таким образом свою внешность. После личин настал через перчаток. И только после этого летальные мутанты сбросили орденские плащи и переоблачились в светскую одежду.