5

СЕГОДНЯ познакомился с Хулио Лопесом, Леонелем и Марджин Эспиноса, Фредерико Лопесом и Карлосом Гайо. Все они — члены политической комиссии Сандинистского фронта национального освобождения Никарагуа. Сразу же хочу тебе сказать, что самому старшему из них пошел всего 33 год. А говорят они как ветераны — о сражениях, о погибших друзьях, о предательстве, о победах, о тех неповторимых минутах, в течение которых мальчики становятся мужчинами. Они говорят, а я слушаю. Слушаю, слушаю, слушаю… Слушал бы их целую вечность. Они никогда не повторяются. Как в жизни. И всегда устремлены в неизвестное, смело прокладывают путь для других. И только иногда падают, как звезды ночью. Такая жизнь делает их счастливыми. Слушаю их, смотрю на них и не могу не удивляться — они так молоды, а уже сотворили целую историю. Неповторимую!

Напротив меня села Марджин — смуглая девушка с насмешливыми синими глазами и ямочками на щеках. Движения ее плавные, голос мягкий, ласковый. Весь ее облик излучает красоту и внушает уважение. Впечатление такое, что она рождена играть на пианино, читать стихи, пленять сердца молодых и старых. Но она выбрала трудный путь революционной борьбы.

Эта нежная девушка стойко перенесла в застенках истязания сомосовцев, двадцать восемь дней голодала, а ее слабые девичьи руки носили вместо украшений автомат. Марджин и сейчас не разлучается с двумя пистолетами. От ее друзей я узнал, что у нее было много разных имен.

— Вынуждала борьба. Она меня крестила. Только для себя я всегда была Марджин, — говорит она, поправляя упавшую прядь волос. — Даже болгарскому профессору, которого очень уважала, не назвала своего настоящего имени. А несколько месяцев назад мы случайно встретились с ним. Профессор удивился, когда меня представили ему под другим именем. «Нет, — сказал он. — Если еще пять минут назад я мог допустить, что обознался, то сейчас убежден — это именно ты. Голос и глаза невозможно изменить». «Вы не обознались, — ответила я ему. — И под тем и под другим именем была я, одна и та же».

— А сколько лет ты скрывалась под чужим именем? — спросил я.

— Восемь лет, три месяца и два дня, — ответил вместо нее Леонель, муж Марджин.

Марджин обладала магической способностью преодолевать порог времени, утопая в лучезарном сиянии завтрашнего дня.

— Это наша неисправимая оптимистка. Она не допускала мысли, что может погибнуть, даже когда положение было безвыходным. Не так ли? — обратился к ней Гайо.

— Я верила в счастье и добивалась его, — ответила Марджин.

Я посмотрел в ее глаза. Они блестели как кристаллики, излучая необыкновенную силу.

— Друзья, неужели может быть счастье без свободы? — спросила Марджин и, не ожидая ответа, продолжала: — В нашей тюремной камере было двадцать женщин. Разным путем попали мы в эту берлогу. Моей соседкой по нарам была жена бывшего полицейского. Узнав, что отец ее детей, уподобившись дикой собаке, слепо прислуживает Сомосе, она попыталась его вразумить. Надеялась, что поможет ему. Но однажды вечером, когда он вернулся пьяным и подал ей палец убитой женщины, на котором было обручальное золотое кольцо, она онемела. «Подарок получен от одной негодницы, которая пересекла путь генералу, — сказал муж важно. — Подарок от генерала!» Когда же он прислонился к стенке, ожидая услышать от супруги благодарность, она метнулась к столу, схватила большой кухонный нож и убила его. У этой женщины были и хлеб, и дом, и наряды, и украшения. Были и дети. Но не было у нее самого главного — свободы. Она часто нам повторяла: «Счастье без свободы что человек без головы».

Леонель, который сидел рядом с Марджин, задумчиво кивал. Он тоже пробыл на нелегальном положении шесть лет. Сколько ему пришлось выстрадать!

— Даже сейчас наше счастье неполное. Может ли человек быть счастливым, когда в его доме есть хлеб, когда он озарен свободными солнечными лучами, в то время как другие народы тянут хомут рабства и бесправия? Вспомните, как говорил Сандино: «Не будет странным, если я и моя армия однажды окажемся в одной из стран Латинской Америки, там, где наемники и убийцы распростерли свои кровавые руки». Сандино указал путь к счастью не только Никарагуа, но и всей Латинской Америке. И мы, сандинисты, можем быть полностью счастливы только тогда, когда будут свободны наши братья по борьбе.

— А что скажет твоя жена, если завтра ты уедешь выполнять свой долг сандиниста? — прервал я его.

— Я буду счастлива бороться вместе с ним, — ответила за мужа Марджин.

Беседа продолжалась. Мои новые друзья чем-то сильно походили друг на друга. Фредерико припомнил слова генерала свободного народа: «Придет день, когда янки будут полностью разбиты, а если я не дождусь этого дня, муравьи сообщат мне об этом в могиле».

О чем только не говорили мы в тот вечер! Я не в состоянии передать тебе все — ограничусь только тем, что узнал о Сандино, о последних годах его жизни. Попробую дополнить вчерашнее письмо новыми впечатлениями о нем. Благодаря образному описанию друзей, я его вижу как живого — маленького роста, в широкополой соломенной шляпе, очень энергичный и пламенный, строгий и безмерно добрый. Вижу, как каждый день, даже после тяжелых сражений, когда все отдыхают, сморенные усталостью, он сидит у костра и читает. Это не было позой. В этом была необходимость. Ему хотелось отчетливее увидеть завтрашний день. Он говорил крестьянам: «Наша армия готовится взять власть, чтобы появилась возможность создать большие сельскохозяйственные кооперативы, которые будут использовать народные богатства в пользу семей никарагуанцев». И не случайно еще в 1933 году испанский журналист, посетивший лагерь Сандино, писал в своей хронике, что на свободной пяди земли эти смелые люди каждый вечер у костра поют революционный гимн «Интернационал» и прекрасно понимают, что только организованная сила рабочих и крестьян сможет завоевать победу.

Он описал Сандино так:

«На его лице, омраченном рано появившимися морщинами, лежала тень глубокой задумчивости. Казалось, взгляд его был устремлен не на измученных бойцов, которые, изнуренные лишениями, проходили перед ним, а на что-то далекое и невидимое. Ему не был присущ жестокий вид воина, лицо которого загрубело от войны и у которого опасность и неизбежная жестокость обостряют нервы, придавая взгляду неумолимую твердость. Его лицо отражало состояние человека, рожденного для раздумий и фантазии, человека большой души, вынужденного стать народным вождем ввиду фатальной необходимости…»

В то время в Никарагуа правительство менялось одно за другим. Партизаны непрерывно вели упорное, героическое сопротивление. И, представь себе, мощная североамериканская империя оказалась бессильной сломить крестьянскую армию Сандино, достойную защитницу национального суверенитета Никарагуа. Последняя ставка была сделана на Хуана Батисто Сакасу, на которого была возложена миссия возглавить очередное правительство. Представители интеллигенции Софонияс Сальватиера и Сальвадор Кальдерон Рамирес направили Сандино послание, в котором ставили вопрос о мире и выражали надежду на укрепление национального суверенитета. Народный вождь ответил им резко с критикой в адрес Сакасы, но оставил для переговоров дверь слегка приоткрытой. Политические события в Никарагуа накалялись. Четко вырисовывались классовые расслоения. Открытое недовольство действиями патриотов начали выражать и крупные землевладельцы Севера, которых пугал свободолюбивый дух Сандино. Правительственная пропаганда по всем каналам непрерывно поливала сандинистов клеветой, извращая их идеи. Но народные массы становились более смелыми и более сплоченными.

Сандино согласился на переговоры с правительством, но только при одном условии — оккупанты будут выведены с территории Никарагуа. Он вынудил правительство выполнить его условие. Это была первая реальная победа Сандино. Поддержка патриотических сил Никарагуа прогрессивными слоями населения других стран Латинской Америки вынудила правительство США отказаться от своей политики «добрососедства». Всего месяц спустя после ухода оккупантов в своем обращении к партизанам Сандино сказал:

«Наша армия своей самоотверженной борьбой добилась высокого морального престижа на континенте, и благодаря симпатиям мировой общественности у нас выросла возможность полностью изгнать американских пиратов из Никарагуа».

2 февраля 1934 года Сандино выехал в Манагуа, чтобы обсудить некоторые вопросы с правительством Сакасы. Это был неслыханный и невиданный до того праздник для бедноты столицы. Каждому хотелось увидеть и своими руками прикоснуться к «сыну вулканов». Сандино, этот неподкупный борец за народное счастье, был олицетворением смелости и правды. В этот день в деловой обстановке был подписан договор, который конкретизировал соглашение, достигнутое ранее между делегациями правящих партий и представителями партизан. Когда обсуждались условия, подготовленные правительством, Сандино категорически отверг то, что хотели ему навязать — разоружение его армии. Для него армия была реальной силой, умом, совестью и мечом справедливости. Он настоял, чтобы в соглашение записали: «Поддержание всеми рациональными и юридическими средствами полного расцвета суверенитета, политической и экономической независимости Никарагуа». Сандино справедливо беспокоил тот факт, что в стране оставалась национальная гвардия, которая, по его мнению, состояла из хорошо вооруженных наемников.

«Национальная гвардия, — отмечал он, — является институтом, противным законам и конституции республики. Она создана по соглашению либеральной и консервативной партий, по инструкциям американских специалистов».