2

ЗАВИДУЮ соседям по самолету, которые спят сладко, как у себя дома. А я всю ночь не смог сомкнуть глаз, зато наблюдал, как наступает рассвет. Черное покрывало ночи начало приоткрываться сначала по краям. Светало неравномерно. Постепенно появлялись облака и возникали их замысловатые скопления.

Зашевелился никарагуанец. Сначала он ощупал свои протезы, потом посмотрел на кресло, где крепко спал американец с погасшей сигарой во рту, и тоже стал наблюдать, как рассветает.

— Сколько рассветов мне приходилось встречать в партизанском отряде, и каждый раз они были разными.

Он замолчал, продолжая рассматривать небо. Никарагуанец был из тех людей, мысли которых можно прочитать по лицу. Сейчас лицо его было строгим, напряженным, мрачным. Видимо, вспоминал минувшие годы.

— Представьте себе колонну бойцов. Впереди Даниэль Ортега… Мы всегда выходили на заре. Ортега любил свет, день, солнечный день… Простите, разболтался…

Один за другим просыпались пассажиры. Солнце поднималось, улыбаясь и приветствуя нас из-за горизонта. Когда все молча наблюдали зарево, которое будто извергалось из глубин океана, самолет неожиданно нырнул в глубину темноты. Огненные стрелы вспыхивали то там, то здесь. Самолет задрожал, двигатели задышали тяжело, как дышит больной астмой. Все это мы больше чувствовали, чем видели. Кто-то с задних кресел хриплым голосом произнес:

— Наверное, надвигается циклон «Ягуар»… Ну что за встреча!

Все сделали вид, что не расслышали. Отвечать не хотелось, но мысли все время вертелись вокруг этого. Никарагуанец снова толкнул меня:

— Мы у самой воды. Смотрите, отражаются огни самолета.

Стюардессы не выходили в салон, и это усиливало напряжение.

Воцарилось мучительное и тяжелое молчание. Никарагуанец с протезами нагнулся и пощупал под креслом спасательный пояс. Заметив, что я слежу за его движениями, он усмехнулся и сказал:

— Всякое бывает. Только бы нам повезло! Это у меня вторая жизнь, и может быть, поэтому мне хочется прожить больше, чем прожито.

Самолет перестало трясти. Снова появился алый горизонт. Океан удалялся. Белые лучистые облака наслаивались, гонимые вздохами океанских волн. Под нами все яснее вырисовывалась роскошная зеленая поляна, в которой кипело сердце острова Свободы — прекрасная Гавана.

Доминго, так звали никарагуанца, усмехнулся. Много любви и тепла было а этой улыбке. Она шла от сердца.

— Для Латинской Америки Куба — яркий пример. Это наш завтрашний день. Мой командир часто повторял, что лучшая помощь революционному движению — это хороший пример…

Перед поездкой я прочитал почти все, что было написано о Никарагуа. Сейчас, слушая Доминго, я вспомнил слова Фиделя Кастро, сказанные им на многотысячном митинге в Манагуа по случаю годовщины победы сандинистской революции:

«Мы пришли сюда не поучать или оказывать влияние; мы пришли поучиться и ощутить ваше влияние; мы уверены, что сандинистская революция окажет огромное влияние на нас; мы уверены также, что пример этой революции будет иметь исключительное значение и для остальной части Латинской Америки».

Вот еще одна мысль, которую я тогда записал:

«Невозможно зажечь другой народ; невозможно внести извне факел революции… Потому что народы как вулканы: никто не может их поджечь, они загораются сами».

Стюардессы очень внимательно проверили, пристегнуты ли наши ремни. Из динамиков раздался звонкий голос, который сообщил нам о том, что сейчас температура в Гаване 36 градусов. Доминго посочувствовал:

— Вам будет здесь трудновато. — Он окинул взглядом мою легкую, но достаточно плотную для такого климата одежду. — Наверное, если я попаду в вашу страну, то буду чувствовать себя как… — Он запнулся, подыскивая подходящее сравнение.

И я поспешил ему подсказать:

— …Как в холодильнике.

Доминго рассмеялся. В его манере держаться было что-то непринужденное, подкупающее. Познакомились мы в самолете, а у меня было чувство, что мы с ним всю жизнь вместе. Мне очень понравился открытый и веселый характер моего первого знакомого из страны, в которую я летел.

Земля под нами цвела красками тысяч цветов. Такой я запомнил Гавану еще с первой встречи с ней — с тех дней, когда представители молодежи всего мира встретились в этом изумительном главном городе острова Свободы, Я запомнил ее танцы, песни, радостные улыбки. Запомнил Суареса, кубинского шофера, который целый месяц колесил с нами по острову, чтобы показать все его волшебство. Только один раз он остановился не по нашей просьбе. В тот день мы ехали на Плая-Хирон. По обеим сторонам дороги возвышались небольшие одинаковые обелиски. На каждом из них заботливой рукой были написаны имена и возраст погибших защитников свободы. Всего пядь земли, а сколько обелисков! Не окаменевшие ли это слезы матери-земли? Или это капли крови из сердца свободы?!

Машина остановилась. Суарес молча, одними глазами извинился, откуда-то достал букетик цветов и подошел к одному из обелисков. Дрожащей от волнения рукой он смахнул пыль с рельефной надписи, склонился и нежно поцеловал буквы. Затем поставил цветы, постоял с опущенной головой и вернулся к машине. Мы молча продолжали путь.

Позже я узнал, что это был памятник его отцу.

Сейчас, когда самолет спешил коснуться земли, а Доминго в нетерпении поглядывал по сторонам, я подумал о том, что именно с территории Никарагуа, из Пуэрто-Кабесаса, отправились интервенты на Плая-Хирон. Говорят, что, провожая их, тиран Сомоса просил привезти ему на память хотя бы один волосок из бороды Фиделя Кастро.

Шасси коснулись земли. Самые нетерпеливые поспешили сразу же расстегнуть ремни. Кубинская земля. Нарядная, свободно дышащая. Пальмы походили на зеленые костры над изумрудным ковром. И хотя стояла поздняя осень, здесь все было зеленым — и земля, и вода, и небо. Встретил нас хороший, светлый день.

Доброе утро, Гавана! Доброе утро, солнце!