В своём веселии мрачнее…

Теперь, в 1830-х годах, уж ни одной годовщины не проходит без дружеского сборища — с годами «чаще празднует Лицей».

19 октября 1831 года Пушкин искал дом, где собрались товарищи, но заблудился и не нашёл… За несколько дней до того он вернулся из милого сердцу Царского Села, где с молодой женой провёл целое лето — среди расползающейся вокруг холеры, среди закипающих народных бунтов, приносящегося с запада грома: польского, французского и иных мятежей.

Никогда по выходе из Лицея Пушкин не жил так долго в «отечестве — Царском Селе».

Легко вообразить, какие предания и легенды рассказывались среди юных лицеистов 1831 года о знаменитом первом, пушкинском курсе, о выпускниках 1817-го, среди которых одни служат в дальних посольствах и миссиях, другие содержатся в «мрачных пропастях земли», третьи живут где-то рядом. Но разве их увидишь?

И вот вечером 27 июля 1831 года в лицейском саду появляется Пушкин, и — оробели ученики VI курса (то есть шестого по счёту выпуска со времени основания Лицея); один из них, Яков Грот, будущий известный академик, историк литературы и пушкинист, рискнул подобрать и спрятать лоскуток, оторвавшийся от пушкинской одежды; подойти же и заговорить решился только восемнадцатилетний Павел Миллер. Эту сцену он запомнит на всю жизнь:

«За несколько шагов сняв фуражку, я сказал взволнованным голосом: „Извините, что я вас останавливаю, Александр Сергеевич, но я внук вам по Лицею и желаю вам представиться“.— „Очень рад,— отвечал он, улыбнувшись и взяв меня за руку,— очень рад“.

Непритворное радушие видно было в его улыбке и глазах. Я сказал ему свою фамилию и курс. „Так я вам не дед, даже не прадед, а я вам пращур…“

Многие расставленные по саду часовые ему вытягивались, и если он замечал их, то кивал им головою. Когда я спросил — отчего они ему вытягиваются? — он отвечал: „Право, не знаю. Разве потому, что я с палкой“».

Это писано к лицейскому дню 1831 года.

Шесть умерших друзей…

1. Николай Ржевский, Кис.

2. «Кудрявый наш певец» — Корсаков.

Примерно в это время сестра Кюхельбекера поклонится в Италии тому маленькому памятнику, о котором уже говорилось, сорвёт на могиле померанцевый листок и отправит Кюхле в Забайкалье. «Листок этот,— свидетельствуют современники,— Кюхельбекер хранил как реликвию, как святыню, вместе с портретом матери, с единственною дошедшею до него рукописью отца, с последним письмом и застёжкою от манишки Пушкина и с письмом Жуковского».

3. Константин Костенский, Старик; скромный чиновник при фабрике ассигнаций, он редко появляется у друзей, так что Яковлев однажды предположил, будто «он ходит со шляпой-невидимкой», а в другой раз писал (по поводу смерти отца Костенского): «С тех пор, как старик старика похоронил, никто старика уж не встречал». Год назад, перед 19 октября, его звали на общий праздник, а он отвечал Вольховскому трогательным письмом:

«Любезнейший Владимир Дмитриевич, потрудитесь благодарить гг. моих товарищей за сделанное мне приглашение: оно для меня лестно, тем более что этим самым показывает, что любовь товарищей первого выпуска пылает всё так же и в 1830 году, как и в 1811-м. Но мне, к крайнему сожалению, нельзя ничего ни есть, ни пить. Поверь мне, любезнейший Владимир Дмитриевич, что это истинная правда. Повеселитесь, господа, и без меня, а за здоровье больного хоть одну рюмку.

Вам преданный К. Костенский.

19 октября 1830 г.».

Болезнь, помешавшая встрече, оказалась смертельной. И, может быть, 19 октября 1831 года вспомнили об известной страсти Старика — рисовании. Сто лет спустя известный искусствовед А. М. Эфрос, изучив изображение гусара и другие ученические рисунки Костенского, заметит: «Лист с гусаром наводит на мысль, что рисование было какой-то уединённой его привязанностью, мрачной страстью… Лицей был для него, Старика, ни к чему. Он нуждался в иной школе. Лицейский недоросль мог бы успевать на скамье Академии художеств… Его „Гусар“ говорит столько же о том, чем он мог бы стать, сколько и о том, чем он не стал».

4. Пётр Саврасов. Жестокая петербургская чахотка неожиданно одолела крепкого, исправного, добродушного полковника. «Рыжий», «Рыжак», «Рыжий долгоносый полковник» — эти шутки в письмах Яковлева и Энгельгардта со временем делались всё печальнее: незадолго до лицейской встречи приходит весть о его кончине в Гамбурге…

5. Семён Есаков. Эта смерть всё в том же, 1831 году была неожиданной: один из лучших учеников Лицея, блестящий артиллерийский полковник, он был направлен на подавление польского восстания. Военное счастье приходило то к одной, то к другой стороне. И тут вдруг стало известно, что Есаков застрелился.

«Ужасное происшествие с несчастным Есаковым меня очень поразило,— писал Энгельгардт Вольховскому.— Я не мог по сие время узнать подробности; иные говорят, что он в каком-то деле потерял 4 пушки,— это, конечно, плохо, но чем за то наложить на себя руку убийцы, лучше бы отчаянно броситься на неприятеля и умереть честною смертию. Другие толки идут, будто бы начальник его сделал ему упрёки, которые ему показались несносными».

Остались вдова и трое детей (один из сыновей, Евгений Семёнович, через четырнадцать лет получит золотую медаль Лицея, а ещё через пять лет попадёт в крепость по делу петрашевцев).

6. И ещё одна, недавняя, самая страшная для Пушкина утрата — Дельвиг. Редактор «Литературной газеты», начатой по мысли Пушкина, создатель знаменитого альманаха «Северные цветы», он стойко вёл нелёгкую, неравную борьбу с властью и враждебной булгаринской печатью. По воспоминаниям двоюродного брата поэта, на его здоровье губительно подействовал вызов к Бенкендорфу. Шеф жандармов кричал, угрожал Дельвигу, обращался к нему на «ты», обещал отправить его, Пушкина и Вяземского, «если не теперь, то вскоре», в Сибирь. Дельвиг не испугался, добился даже извинений Бенкендорфа, но впал в апатию; литературная борьба, стихи, публицистика — всё это вдруг показалось ненужным, безнадёжным. Именно в таком состоянии некогда, вероятно, убил себя Радищев…

Семейные неурядицы, слабое здоровье — все эти неудачи можно перенести, если дух твёрд, ясен и цель несомненна. Но в момент отчаяния Дельвигу, в сущности, не к кому было обратиться. Пушкин — в Москве… 21 января 1831 года Александр Сергеевич отзывается Плетнёву:

«Вечером получил твоё письмо. Грустно, тоска. Вот первая смерть, мною оплаканная… Никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду — около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? Ты, я, Баратынский, вот и всё.

Вчера провёл я день с Нащокиным, который сильно поражён его смертию,— говорили о нём, называя его покойник Дельвиг, и этот эпитет был столь же странен, как и страшен. Нечего делать! согласимся. Покойник Дельвиг. Быть так».

Снова и снова Пушкин вспоминает о Дельвиге:

«Баратынский собирается написать жизнь Дельвига. Мы все поможем ему нашими воспоминаниями. Не правда ли? Я знал его в Лицее — был свидетелем первого, незамеченного развития его поэтической души и таланта, которому ещё не отдали мы должной справедливости. С ним читал я Державина и Жуковского — с ним толковал обо всём, что душу волнует, что сердце томит. Я хорошо знаю, одним словом, его первую молодость; но ты <Плетнёв> и Баратынский знаете лучше его раннюю зрелость. Вы были свидетелями возмужалости его души. Напишем же втроём жизнь нашего друга, жизнь, богатую не романическими приключениями, но прекрасными чувствами, светлым чистым разумом и надеждами…»

Замысел осуществить не удалось, но в бумагах Пушкина осталось начало его замечательных воспоминаний о друге.