Лицейские, ермоловцы, поэты

Рядом, за царскосельскими дворцами,— в столице, в России, в Европе, в мире движется своими историческими путями XIX век, время Гёте, Стендаля, Бетховена, Байрона, Риэго; время Паганини, Боливара, Гегеля, Сен-Симона…

После великого взрыва 1789—1794-го в крови и пламени поднялась наполеоновская держава; затем — 1812-й, взятие Парижа; через два месяца после «державинского экзамена» мир сотрясает отчаянная попытка Наполеона вернуться: «сто дней», Ватерлоо, ссылка на Святую Елену…

Однако победные фанфары заглушаются в России грохотом барабанов. Аракчеевские военные поселения сколачиваются всего в нескольких десятках вёрст от столицы, а к Лицею — даже ближе. «Священный союз», объединяющий десятки монархов и возглавляемый русским императором, выковывает цепи для всей Европы.

Престарелый, почти слепой Кюхля напишет эти строки за Байкалом, через семь лет после гибели Пушкина. В трёх наименованиях схвачен дух, смысл целого поколения.

Юные лицеисты, вольные поэты, усатые, удалые, горластые гусары-«ермоловцы» Денис Давыдов, Лунин; вчера — под Бородиным, завтра, может быть, в тайном обществе.

Часто удивляются, откуда вдруг, «сразу» родилась великая русская литература? Почти у всех её классиков, как заметил писатель Сергей Залыгин, могла быть одна мать, родившая первенца — Пушкина в 1799-м, младшего — Льва Толстого в 1828-м (и между ними Тютчев — 1803, Гоголь — 1809, Белинский — 1811, Герцен и Гончаров — 1812, Лермонтов — 1814, Тургенев — 1818, Достоевский и Некрасов — 1821, Щедрин — 1826).

Как могло это произойти?

Не претендуя на полный ответ, с уважением относясь к выводам историков и литературоведов об особенностях той эпохи, породившей столько гениев, взглянем пристальнее на одну из причин, которая кажется очень существенной.

Прежде чем появились великие писатели и одновременно с ними должен был появиться читатель.

Мальчики, «которые, пустясь в пятнадцать лет на волю…» — в походы, битвы, биваки,— они и были теми, кому нужны настоящие книги. Они, «по детскости своей», ещё не нашли ответов на важнейшие вопросы и задавали их; а по взрослости — думали сильно, вопросы задавали настоящие и книжки искали не для отдохновения и щекотания нервов.

…9 февраля 1816 года. В Лицее — обычные уроки, и нелюбезный Кошанский, выздоровев, снова обучает своих питомцев литературе; а Пушкин не торопится выйти из лазарета («опухоль шейных желез»), и в Москве через три дня появятся в журнале его стихи под названием «Измена» («Всё миновалось»), затейливо замаскированные 1… 17—14, что означает, по расположению букв в тогдашнем, несколько отличающемся от сегодняшнего алфавите: А. П-Н.

В этот день в Петербурге, в семёновских казармах, четверо родственников, Муравьёвых и Муравьёвых-Апостолов вместе с Сергеем Трубецким и Иваном Якушкиным основали первое декабристское тайное общество — Союз спасения.

Началось декабристское десятилетие…

Здесь, в Лицее, в комнатах 13, 14 и соседних, ещё не знают, но, может быть, предчувствуют…

С детства знакомые строки: но в них ведь запечатлены лицейские и более поздние воспоминания — было время, когда «нежил обман», когда «юные забавы» ещё затемняли или затуманивали истинное положение дел, состояние отечества… Но высокие чувства, желание высоких дел было у мальчиков и прежде, в том «утреннем тумане»; только — ещё не поняли, куда идти, на какой алтарь жертвовать. И вот наступает пробуждение, которое, впрочем, не убивает наивных высоких идеалов.

Для некоторых новая пора наступит за несколько месяцев до последнего лицейского дня.

Пущин: «Ещё в лицейском мундире я был частым гостем артели, которую тогда составляли Муравьёвы (Александр и Михайло), Бурцов, Павел Колошин и Семёнов. С Колошиным я был в родстве. Постоянные наши беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими втайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кружком; я сдружился с ним, почти жил в нём. Бурцов, которому я больше высказывался, нашёл, что по мнениям и убеждениям моим, вынесенным из Лицея, я готов для дела. На этом основании он принял в общество меня и Вольховского… Бурцов тотчас же узнал его, понял и оценил».

«Священная артель» — так называлась организация, куда вступил Пущин. Названием сказано многое: священное дело, священная клятва, возвышенный взгляд на вещи: всему этому уже немало научились в лицейском окружении, в «лицейской артели» — теперь, однако, уже не шутки, уже не детство… Пройдёт девять лет, и следователи устроят очную ставку двух арестованных декабристов — Пущина и Бурцова, но Пущин решительно откажется вспомнить, кто же его принял в тайный союз. И конечно же, «забудет» имена принятых вместе с ним — например, Вольховского.

Подобно древнему спартанцу или римлянину, первый ученик постоянно стремился к совершенству. Товарищи посмеивались над его отличными оценками, но делали это любовно, добродушно:

Поставив в укромном месте стул, Вольховский тренировал кавалерийскую посадку (наблюдая издали приёмы гусарского полка) — и одновременно учил уроки. Он пришёл в Лицей слабосильным, поэтому много занимается гимнастикой и обычно, выполняя устные задания, носит на плечах два тяжелейших словаря.

У него плохая дикция, и, подобно Демосфену, он тренируется, набравши в рот камней…

Вольховский не написал воспоминаний и был «сдержан в речах». Можем только догадываться, что, услышав о «зле существующего порядка и возможности изменения», он столь же твёрдо готов взяться за доброе дело, как за трудное упражнение…

Всего же в декабристских следственных делах будет мелькать не менее семи лицейских имён. Но это будет после — в «другую эпоху»…