Словарь и мудрецы
Златые дни! уроки и забавы,
И чёрный стол, и бунты вечеров,
И наш словарь, и плески мирной славы,
И критики лицейских мудрецов!
Эти строки, написанные через восемь лет после окончания Лицея (черновик стихотворения «19 октября»), обращены ко всем «посвящённым», но более всего — к Кюхле.
«Чёрный стол» — для последних или провинившихся.
Бунты, плески, забавы — нам понятны.
«Наш словарь». В 1928—1929 годах замечательный советский писатель, учёный Юрий Николаевич Тынянов выкупил у одного антиквара большую партию бумаг Кюхельбекера. Кое-что успел напечатать, многое погибло во время блокады Ленинграда. Среди рукописей находилась объёмистая тетрадь плотной синей бумаги, в которой рукой Кюхли было исписано 245 страниц: «словарь» — свод философских, моральных, политических и литературных вопросов, интересовавших Кюхельбекера и его друзей…
Эпиграфом лицеист поставил изречение: «Средством извлечь из своих занятий всю возможную пользу, тем самым, к которому прибегали Декарты, Лейбницы, Монтескьё и многие другие великие люди, является обыкновение делать выписки из читаемого, выделяя наиболее существенные положения, наиболее правильные суждения, наиболее тонкие наблюдения, наиболее благородные примеры».
Сверху, по-видимому, позднее, приписано:
«Je prends mon bien, où je le trouve»[40].
Перелистывая тетрадь, Тынянов находил выписки по таким, например, темам, как «Аристократия», «Естественное состояние», «Естественная религия», «Картина многих семейств большого света», «Знатность происхождения», «Образ правления», «Низшие (справедливость их суждений)», «Обязанности гражданина-писателя», «Проблема», «Рабство», «Хорошее и лучшее», «Пётр I», «Война прекрасная», «Свобода».
Множество цитат различных философов, но как любопытно — что именно выписывает лицеист!
«Знатность происхождения
Тот, кто шествует по следам великих людей, может их почитать своими предками. Список имён будет их родословною».
«Рабство
Несчастный народ, находящийся под ярмом деспотизма, должен помнить, если хочет расторгнуть узы свои, что тирания похожа на петлю, которая суживается сопротивлением. Нет середины: или терпи, как держат тебя на верёвке, или борись, но с твёрдым намерением разорвать петлю или удавиться. Редко, чтоб умеренные усилия не были пагубны».
Из Шиллера выписано:
«Государь (самодержец) всегда будет почитать гражданскую свободу за очуженный[41] удел своего владения, который он обязан обратно приобрести. Для гражданина самодержавная верховная власть — дикий поток, опустошающий права его».
Таков был словарь Кюхельбекера. Пушкин пишет: «наш словарь» потому, очевидно, что тетрадка читалась и обсуждалась многими. Точно так же, как и известный журнал «Лицейские мудрецы».
Журнал сохранился чудом. Его долго считали утраченным вместе с бумагами Николая Корсакова; однако благодаря Яковлеву и Матюшкину полвека спустя отыскался небольшой альбом в тёмно-красном сафьяновом переплёте, а в нём четыре номера журнала.
«В типографии Данзаса».
«Печатать позволяется. Цензор барон Дельвиг».
Почерк Корсакова, Данзаса (лентяй Кабуд заделался прозаиком!). Участвует и ещё несколько лицейских (Мартынов, Ржевский). Рисунки Илличевского.
Каковы темы, сюжеты, герои?
Прежде всего, остроумие, не всегда, впрочем, блестящее (чьё именно, не знаем…).
Осёл-философ
Я слышал, помнится, где-то, что в древние века ослы были в большом почёте…
Племя разумных ослов почти совсем истребилось; однако ж оставалось несколько ослов, которые, несмотря на пагубное течение залива правды, на сияние, как бы сказать, лягушечного сиропа, потеряли всякий бюст всемирной истории…
Что, Читатель?.. Неужто не понял ты, что это бессмыслица? Экой дурак! смейтесь над ним…
Ха!.. ха!.. ха!.. ха!..
Литературная критика
Милостивый государь! Недавно, по причине семейственных обязанностей, пошёл я на рынок для покупок. Набравши провизии, я возвратился домой, но не могу представить вам моего удивления, когда увидел, что сёмга и колбасы обёрнуты какими-то стихами и какой-то балладой. Я знал, что употребляют часто газеты и журналы для обёрток; но не думал, чтобы сочинение стихами, и даже баллада может служить кровлею для колбасов. Любопытство заставило меня разобрать и, несмотря на пятна, удалось мне прочесть несколько слов. Вот они:
[Постой, любезный читатель: Алманзор идёт заглохшей тропою средь смежных с небом гор, в пустыне. Автор позабыл, что пустыня не есть горы, это маленькая вольность, прости ему.]
Заглохшей, скользкою тропою,
Средь смежных с небом гор,
Идёт трепеща над клюкою,
Нещастный алманзор.
Дитя ведёт его в пустыне,
Его на век померкнул взор.
. . . . . . . . . . . . . .
[Вот красоты, если ты не восхитился, то у тебя холодно как лёд в сердце: «рёв усыпился» так и «стук падущих вод» — два выражения совершенно поэтические. Говорится «гул несётся», а не «гул несёт», но на это истинный гений не смотрит.]
И рёв потока усыпился,
И вод падущих стук,
И горный ветер
укротился,—
Всё расцвело вокруг.
И улыбнулся дол вдали
туманной
И гул пронёс свирели звук.
По всей видимости, это разбор каких-то сочинений Кюхельбекера: Кюхля — по-прежнему одна из главных мишеней, вместе с Мясожоровым.
«На этих днях произошла величайшая борьба между двумя монархиями.— Тебе известно, что в соседстве у нас находится длинная полоса земли, называемая Бехелькюкериада, производящая великий торг мерзейскими стихами и, что ещё страшнее, имеющая страшнейшую артиллерию. В соседстве сей монархии находилось государство, называемое Осло-Доясомев[42], которое известно по значительному торгу лорнетами, париками, цепочками, честьми и проч. и проч. Последняя монархия, желая унизить первую, напала с великим криком на провинцию Бехелькюкериады, называемую глухое ухо, которая была разграблена; но за то сия последняя отмстила ужаснейшим образом: она преследовала неприятеля и, несмотря на все усилия королевства Рейема[43], разбила совершенно при местечках Щек, Спин и проч. и проч.».
Издатель Данзас, жалуясь, что ему не присылают материалов, угрожает:
«Если же для будущего нумера вы мне ничего не пришлёте стихотворного или прозаического, если же ваши Карамзины не развернутся и не дадут мне каких-нибудь смешных разговоров, то я сделаю вам такую штуку, от которой вы нескоро отделаетесь. Подумайте.— Он не будет издавать журнала?..— Хуже!.. Он натрёт ядом листочки Лицейского мудреца?..— Вы почти угадали: я подарю вас усыпительною балладою г-на Гезеля!![44]»
Стихи, эпиграммы, рассказы «О Наполеоне», изящная словесность, карикатуры, «национальные песни», снова — Кюхля, «Исповедь Мясожорова»… Но среди невинных острот одна вполне на уровне эпиграммы «Двум Александрам Павловичам». Безымянный автор (возможно, Илличевский) поместил в «Мудреце» свою идиллию «Арист и Глупон», где Глупон горюет, что никак не увидит странствующего по свету царя. Трудно не узнать Александра I, который годами заседает за границей «в конгрессах» Священного союза, кого Пушкин через несколько лет назовёт «кочующий деспот».
Что же отвечает Глупону Арист?
Утешься, о Глупон! гуляющий твой Царь
Из всех земных владык мудрейший государь.
В конгрессе ныне он трудится
(За красным спит сукном),
Но долго, долго он домой не возвратится;
Скорее совратится
С пути небесная луна
Или в Сенате появится
Прокофьева жена!
Прокофий был одним из лицейских дядек…
Пушкин в «Лицейском мудреце» не участвует, но он один из главных читателей (самый главный, естественно,— «цензор Дельвиг») — и позже захочет напомнить всепрощающему Кюхле «и плески мирной славы, И критики лицейских мудрецов…».