Строки эти писаны 10 мая, но что же он ответит бабушке в сентябре?
Во-первых, её нельзя теперь волновать; во-вторых, опасно открывать свои мысли; в-третьих, известное впоследствии двоедушие Александра-царя, конечно, свойственно и Александру-принцу.
«Ваше императорское величество! — напишет он 24 сентября.— Я никогда не буду в состоянии достаточно выразить свою благодарность за то доверие, которым Ваше величество соблаговолили почтить меня, и за ту доброту, с которой изволили дать собственноручное пояснение к остальным бумагам… Я вполне чувствую всё значение оказанной милости… Эти бумаги с полной очевидностью подтвержают все соображения, которые Вашему величеству благоугодно было недавно сообщить мне и которые, если мне позволено будет высказать это, как нельзя более справедливы».
Однако бабушка не знает, что её внук рассказал многое — может быть, и всё — своему отцу, Павлу. Возможно, по желанию Павла в тайну был посвящён и полковник Аракчеев (не отсюда ли будущая дружба с ним Александра I?).
Накануне отправки почтительного послания бабушке Александр пишет Аракчееву, называя Павла «Его величество», хотя последний — только «высочество»; называет не один раз, а дважды; ошибка невозможна, тем более что и Аракчеев в эти дни обратился к своему покровителю точно так же. Вероятно, полагает историк Шильдер, Александр принёс отцу присягу на верность, и, если бы даже Екатерина отдала ему престол, он не намерен его брать…
Меж тем многознающий царедворец Фёдор Ростопчин месяц спустя сообщает Александру Воронцову о состоянии императрицы: «Здоровье плохо. Уже больше не ходят. Не могут оправиться от впечатлений грозы, которая произошла в последних числах сентября. Явление странное и небывалое в наших краях, имевшее место в год смерти императрицы Елизаветы».
Это была гроза 28 сентября 1796 года. Ничего подобного в других сентябрьских и октябрьских газетах не обнаруживается.
Екатерина всё не может прийти в себя после потрясения, больше обычного пуглива, как всегда во время болезни, пьёт чай вместо любимого мокко и торопится, торопится, видно предчувствуя, что торопиться надо.
Все распоряжения о новом наследнике пока глубочайшая тайна, но скоро должны выйти наружу. Царица намерена дать манифест об Александре вместо Павла — то ли к Екатеринину дню, 24 ноября, то ли к новому году.
Через 40 дней после той грозы, утром 6 ноября,— апоплексический удар у 67-летней императрицы. В эти часы в столице канцлер Безбородко, фаворит Зубов, внуки Александр и Константин; Павел ничего не знает в своей Гатчине.
Что делать? Ни дворянство, ни армия, ни народ не подозревают о тайном завещании царицы… 34 года во всех церквах пели здравие государыне Екатерине Алексеевне и наследнику Павлу Петровичу… К тому же внук Александр желает своего места, а не отцовского.
И уж придворные несутся сломя голову в Гатчину, чтобы первыми сообщить новому царю, что он — новый царь: угрюмому, подозрительному 42-летнему Павлу, тому, кто много лет назад мечтал вместе с друзьями о возвышенной любви, а вместе с учителем Паниным и Денисом Фонвизиным — о даровании свободы собственному народу…
Трон свободен.
А через некоторое время распространится любопытная, неведомо кем, впрочем знающим человеком, сочинённая рукопись — «Разговор в царстве мёртвых».
В царстве мёртвых Екатерина II распекает канцлера Безбородку: «Тебе поручены были тайны кабинета, тобой по смерти моей должен был привесться важный план нашего Положения, которым определено было: при случае скорой моей кончины возвесть на императорский российский престол внука моего Александра. Сей Акт подписан был мною и участниками нашей тайны. Ты изменник моей доверенности и, не обнародовав его после моей смерти, променял общее и собственное своё благо на пустое титло князя».
Безбородко признаёт вину: «Павел, находясь в своей Гатчине, ещё не прибыл, я собрал Совет. Прочёл Акт о возведении на престол внука твоего: те, которые о сём знали, состояли в молчании, а кто впервой о сём услышал, отозвались невозможностью к исполнениям оного; первый подписавшийся за тобой к оному, митрополит Гавриил подал глас в пользу Павла. Прочие ему последовали: народ, любящий всегда перемену, не постигал её последствий, узнав о кончине вашей, кричал по улицам, провозглашая Павла императором. Войски твердили тож, и я в молчании вышел из Совета, болезнуя сердцем о невозможности помочь оному; до приезда Павла написал уверение к народу… Что мог один я предпринять? Народ в жизнь вашу о сём завещании известен не был.
В один час переменить миллионы умов есть дело, свойственное одним только богам».
Если бы мы не знали точно, что сочинение под названием «Разговор в царстве мёртвых» (где причудливо сплелись правда и вымысел) распространилось уже в первые годы XIX века, непременно решили бы, что речь идёт и о 1825 годе. В самом деле: тайное завещание, передающее престол младшему вместо старшего (в 1796-м — Александру вместо Павла, в 1825-м — Николаю вместо Константина). В обоих случаях цари, видимо, собирались открыто объявить нового наследника народу, но не успели: секрет известен избранному кругу приближённых и удостоверен митрополитом (в 1796-м — Гавриил, в 1825-м — Филарет); внезапная смерть завещателя, тайный совет (в 1825-м собранный по всем правилам, в 1796-м, очевидно, на скорую руку, может быть, на несколько минут); решение о невозможности переменить наследника, ввиду настроения войск, народа, после чего царём объявляется Павел — в 1796-м — и Константин — в 1825-м.
Разница в том, что в 1825-м престола не пожелал старший, а в 1796-м — младший.
Александр в те дни, наверное, не раз благодарил судьбу за то, что бабушкин манифест не был обнародован: отец был бы унижен, Александру, возможно, пришлось бы публично отрекаться, могли бы произойти смута, мятеж…
Позже Александр, правда, начнёт размышлять, что, если бы послушался бабушку, не было бы несуразного павловского царствования. Но какой жребий лучше?
«Ах, монсеньор, какой момент для вас!» — восклицает в ночь с 6 на 7 ноября 1796 года тот самый Фёдор Ростопчин, который сделал запись о грозе 28 сентября. На это Павел, пожав крепко руку своего сподвижника, отвечал: «Подождите, мой друг, подождите…»
С 6 ноября 1796 года на престоле правнук Петра I; прозябавший более трети столетия великий князь отныне именуется титулом из 51-го географического названия: «Мы, Павел Первый, Император и Самодержец Всероссийский: Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Царь Херсонеса-Таврического, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский и Подольский, Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский и Семигальский, Самогицкий, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарских и иных; Государь и Великий Князь Нова-города Низовския земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Вишерский, Мстиславский и всея северные страны повелитель и государь, Иверския земли, Карталинских и Грузинских Царей и Кабардинския земли, Черкесских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Наследник Норвежский, Герцог Шлезвиг-Голштинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский, Государь Еверский и Великий Магистр Державного Ордена Святого Иоанна Иерусалимского и прочая, и прочая, и прочая».
Многие свидетели, описывая восшествие Павла на престол, пользуются словами, пригодными к описанию захвата, переворота, революции.
«Дворец взят штурмом иностранным войском»,— острит очевидец-француз.
«Тотчас,— вспомнит поэт и министр Державин,— всё приняло иной вид, зашумели шарфы, ботфорты, тесаки и, будто по завоеванию города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом».
Вот за что достаётся ловкому Безбородке в «царстве мёртвых».
Вот за что, вероятно, он вскоре получит от Павла титул князя плюс тридцать тысяч десятин земли и 6 тысяч крепостных душ…
Однако нам так интересно, что было в той самой потаённой шкатулке императрицы! И мы сквозь плотный заговор молчания попробуем всё же заглянуть «через плечи» тех, кто вечером и ночью 6 ноября, а также в следующие несколько суток нервно просматривают сверхсекретные бумаги Екатерины.
Кто же они, читатели?
Разумеется, Павел, Безбородко; сверх того, точно известно,— новый наследник Александр, которого отец привлекает к деликатному обыску в бабушкином кабинете; наконец, всё тот же, уже не раз мелькавший в этой главе, Ростопчин, которого в будущем ожидают важнейшие чины и должности при Павле, затем опала, деревенские будни и снова взлёт в 1812-м, когда имя генерал-губернатора Москвы Ростопчина будет связано со знаменитыми «афишками», обращёнными к народу, с пожаром оставленной Москвы, наконец, со зверской расправой над несчастным Верещагиным, описанной на страницах романа «Война и мир».
Перед смертью старый граф-острослов Ростопчин ещё оставит потомкам свою последнюю шутку (которую сохранит в стихах Н. А. Некрасов): о том, что во Франции ему, Ростопчину, революция понятна — там сапожники пожелали стать князьями; российское же 14 декабря 1825 года совсем непонятно: как видно, «князья захотели стать сапожниками».
Декабристов никогда не поймёт граф Ростопчин, но молодой офицер Ростопчин зато отлично разберётся в том, что происходит во дворце первой ночью павловского царствования.
Таковы действующие лица.
Что же в шкатулке?
Где она теперь?
Насчёт самого ящичка, тогдашнего «сейфа»,— ручаться не можем; зато содержимое — либо обращено тогда же в пепел, либо — понятно, где находится: в Государственном архиве Российской империи.