Настя неодобрительно покосилась на Клаву.

«Свахой, стало быть, сделалась! Не зря Яков намекал... А они как сговорились обе, ни словечка мне...»

За столом Донат Александрович с подчеркнутой внимательностью ухаживал за Антониной, поддерживал незатухающий разговор о воспитании детей родителями. Света слушала отца с таким видом, будто речь шла о посторонней девочке.

Антонина, как женщина бездетная, в разговор не вмешивалась, а только расточала улыбки; она сидела рядом с Клавой, затмевая ее своей стойкой красотой, для которой, как видно, все испытания, даже войной, были нипочем...

Всю войну Антонина Самохина с Дарьей Степановной прожили безвыездно в Москве, уступив настоянию тетки никуда не трогаться с места.

— В родном доме стены помогают! А нас с тобой, уж поверь, нигде не ждут, только растеряем последнее барахлишко...

Антонина работала тогда секретарем-машинисткой в Наркомате военно-морского флота и, услышав от одного осведомленного человека, что столицы Гитлеру не видать, успокоилась окончательно.

А когда, позже в их полуопустевший дом на Басманной улице стали понемногу возвращаться из эвакуации пообносившиеся жильцы, Антонина не знала, как благодарить свою «тяжелую на подъем тетку».

А тут еще в один из весенних дней совершенно неожиданно объявился Александр Силыч, когда-то с позором изгнанный из дома, но уже не скульптором, а военным человеком, заканчивающим курсы комсостава. Молодцеватый, в форме лейтенанта, он выглядел независимым и помолодевшим.

Появился Александр Силыч не с пустыми руками: в карманах его шинели покоились кулечек с сахарным песком и банка консервированного мяса. Со скромным достоинством, не спуская с Дарьи Степановны слегка раскосых, желтоватых глаз, он выложил свои дары, которые, по его твердому понятию, она не могла не оценить!

Атака самой Антонины была продолжительнее и сложнее. Ему пришлось красноречиво поведать ей, что не сегодня-завтра он уходит на фронт и, кто знает, вернется ли он живым? А чувства к ней живы, просятся наружу. Да и легко ли ему будет воевать без письма от любимого существа, без надежды, что кто-то ждет его?..

Тетка Дарья утерла фартуком выступившие слезы, Антонина бросилась воину на шею: ведь как-никак он был ее первой любовью.

Через полтора месяца Антонина получила от Александра Силыча денежный аттестат с фронта и сразу несколько писем с дороги, задержавшихся в пути. Она не расставалась с ними, таскала их повсюду с собой в сумочке, гордо сознавая себя женой защитника Родины, и дай бог ей теперь только одного: дождаться Александра Силыча живого!

А судьба в лице Александра Силыча продолжала преподносить Антонине новые приятные сюрпризы: на фронте он нежданно-негаданно оказался в ансамбле песни и пляски; дремавший в нем без употребления баритон, которым он иногда напевал ей неаполитанские романсы, нашел свое куда более нужное применение. Дарья Степановна, услышав об этом, истово перекрестилась перед складной иконкой.

— Спасибо, господи! — поблагодарила она, а обратясь к Тоне, с уверенностью сказала: — Должен уцелеть наш кормилец. С песней это тебе не с ружьем на врага наскакивать!

Победное шествие советских войск по освобождаемой Европе открыло в далеком кормильце новые качества — от него стали приходить посылки: по почте, с оказией.

Давно опустевший вместительный сундук Дарьи Степановны быстро заполнялся отрезами, платьями, обувью. И вдруг все прекратилось: ни писем, ни посылок. «Убит шальной пулей на улице города, скорбим вместе с вами...» — пришло письмо из ансамбля. Отчаяние Антонины, по мнению тетки, не знало меры: проплакав весь свой послевоенный отпуск, она вышла на работу в положенный срок, но вид похудевшей, угрюмо-неразговорчивой племянницы разрывал сердце Дарьи Степановны.

— Ну, погоревала, поплакала и будет, — выговаривала она Тоне. — Глазоньки свои побереги, от слез и ослепнуть можно. Поблагодари муженька, что припас тебе кой-чего на жизнь, и успокойся. А я молебенку отслужу по убиенному воину Александру...

— Оставь меня одну, поди на кухню, — жалобно просила Тоня, пропуская мимо ушей слова тетки.

Дарья Степановна, сдерживая готовый вылиться наружу гнев, уходила, досадливо удивляясь несхожести их характеров! Однажды она на цыпочках подкралась к двери комнаты, встревоженная голосом племянницы, как будто разговаривающей с кем-то...

— Саша, здравствуй! Какое счастье, что ты вернулся...

«Батюшки мои, умом повредилась! — ужаснулась Дарья Степановна. — Пришла беда, открывай ворота... Мне одной с ней не справиться, нужно Сокольники поднимать, они все же свои люди!»

Вернувшаяся к тому времени из эвакуации Настя немедленно собралась навестить Антонину. С нею поехала и мать. Вид изменившейся падчерицы, еще недавно оживленно-веселой, поразил ее.

— В чем только душа держится, — шепнула она Дарье Степановне.

Настя попробовала разговорить Тоню.

— Пойми, была война, сколько овдовело женщин... Отчаяние — плохая утеха.

— А я и не хочу утешаться. Как вы не понимаете?.. Не хочу, — возразила Тоня ровным голосом, не меняя своей позы на тахте в углу.

— Да ты что... очень любила его? — помедлив, запинаясь, спросила Настя.

И тут к Антонине на какое-то время вернулась ее прежняя оживленность.

— Догадываюсь, о чем ты думаешь... Об истории с рестораном. А я давно забыла ее. Саша мой — хороший человек, он любил меня, заботился обо мне. И вы все должны... обязаны забыть тот случай! Он погиб на фронте... на фронте погиб, — выкрикнула Антонина и, зарыдав, упала лицом в подушку.

Настя подсела к ней, она была растрогана и смущена.

— Извини, Антоша, ты не совсем верно поняла меня насчет Александра Силыча. А утешиться тебе все же придется, и чем скорее, тем лучше. Не за то он сложил голову, чтобы ты заживо хоронила себя. Встряхнись, оглянись вокруг себя!

Антонина лежала все так же, и Настя вдруг заметила в ее спутанных светлых волосах безжизненные пряди седины...

Проторенная дорожка в Сокольники понадобилась Дарье Степановне еще раз в декабре месяце сорок седьмого года.

— Ой, головушка моя бесталанная, беду Тонюшке ненароком учинила, — запричитала она от самого порога.

В доме Майоровых уже не спали с шести утра, как, наверно, во всех домах России, ожидая важного правительственного сообщения по радио о денежной реформе: обмене старых денег, отмене карточной системы на продукты питания и промышленные товары.

Левитан зачитал его, а потом через небольшие промежутки читал снова и снова. Его ликующий голос, как в блистательные дни военных побед, гремел в динамиках, уличных громкоговорителях, собирая толпы народа, растекавшиеся потом к дверям и витринам магазинов, где за ночь, будто рукой доброго волшебника, было выставлено множество товаров, соблазнительной еды: различные сорта колбас, мяса, мучных и бакалейных изделий, прочно позабытых за годы войны.

В нетерпении ждали открытия банков, магазинов, волновались, верили и не верили, что вот сейчас, обменяв старые деньги на новые, можно будет подойти к любому прилавку и купить что хочется и сколько хочется, и так будет каждый день начиная с нынешнего морозного утра в Москве и по всей необъятной Родине!

— Дарья Степановна, что это с вами? — спросила Настя, выходя из-за стола. — В такое радостное утро не должно быть никакой беды. Раздевайтесь и погрейтесь чайком.

— То-то и оно... Для кого, может, и радостное, — неопределенно возразила женщина.

У Насти широко раскрылись глаза.

Дарья Степановна конфузливо кашлянула, как будто не решаясь говорить при всех, с чем пожаловала, и, вдруг всхлипнув, ткнулась Насте в плечо.

— Виноватая я. Тонюшка меня с глаз долой прогнала...

— Да за что? Говорите по порядку.

— Лежали, стало быть, в моем сундуке на самом дне костюм Александра Силыча да пальто коричневое, ратиновое... А тут соседи, смотрю, все на рынок тащат, тоже с войны кое-что привезли. Вещи, дескать, после реформы обесценятся, а деньги всегда деньги. Ну и я, не спросясь Тони, туда же за ними. Человека все равно нет, носить одежду некому. Ан, оказалось, прогадала! Тоня кричит и плачет, плачет и кричит, память, мол, об Александре Силыче истребила. За урон не попрекает, а вот далась ей эта память! Какая, толкую, память, когда он, как видно, даже не надевал их ни разочку, на войне-то... Вспыльчивая стала. Забудь, говорит, дорогу ко мне или я уйду...

— Ну, ну, держите себя в руках, Дарья Степановна, сделанного не вернуть.

— Не вернуть, Настенька.

Настя взглянула на часы.

— Ладно, тетя Даша, вытирайте слезы и покатили к вам улаживать конфликт, пока у меня время есть!

С этого утра Настя стала желанной гостьей на Басманной: Дарья Степановна не знала, куда усадить ее, чем потчевать. А Тоня уже и дня не могла прожить без того, чтобы хоть по телефону не поговорить с Настей.

Наконец, однажды она объявила ей о своем намерении вновь вернуться на завод, на сей раз, в редакцию, где требовалась машинистка.

— Я ездила, узнавала. Мне хочется быть к тебе поближе, — слегка смущенно призналась Тоня.

Длинные ресницы Антонины были полуопущены, у кончиков губ — по свежей морщинке, к которым Настя еще не могла привыкнуть, до того не шли они к ее красивому лицу.

— Что ж, оформляйся, если тебе так будет лучше, — ответила Тоне Настя.

Работа в многотиражке, где можно было показать все свои наряды, куда в иной день «валили косяком», по выражению самой Антонины, мастера, инженеры, начальники цехов, была как раз для нее.

Тоня теперь снова, как в бытность Федора Коптева, сидела за машинкой, будто за роялем, и порхающая улыбка с ямочками на порозовевших щеках не сходила с ее лица.

Все это было неприятно Насте, вызывало раздражение. А, наверно, зря: просто Антошка осталась Антошкой и быть иной не могла. Ну, случилось у нее несчастье, она поплакала, погоревала, а сейчас утешилась, и даже морщинки у губ разгладились.