Г Л А В А XXXV
На обратном пути Листик, атакуемый слепнями, отбиваясь от них головой, хвостом, спешил во двор.
Сморенные жарой и усталостью, ягодницы дремали около привязанных корзинок. Константин Петрович, борясь с истомой, мурлыкал песню, соображая, уделит ли Евдокиюшка частицу собранных ягод ему на настойку.
А она стояла на крылечке, смотрела на подъезжающую подводу из-под руки. Ворота были предусмотрительно распахнуты настежь. Листик, не сбавляя хода, рванул в них.
Переменив платья на сарафаны, Клава с Настей побежали к речушке искупаться на своем излюбленном месте, прозванном Голубыми ямами. Там было поглубже, «по ручки», и можно было поплавать.
Клава купалась всласть: переворачивалась с боку на спину, ныряла, а вынырнув, отфыркивалась, совсем как Листик. А Настя барахталась у берега — с детства не научилась плавать, недобрым словом вспоминая свой безводный городок с двумя заросшими осокой прудами, сильно мелеющими к середине лета.
Отобедав, разбрелись по своим делам: Клава засела за ручную машинку подрубить бязевые простыни для родителей, привезенные им в подарок; Настя ушла в летнюю половину избы. Тут на столе, покрытом газетой, стояла чернильница с зелеными чернилами и лежали ее тетради и недописанное письмо к сестре.
Настя присела к столу. Завтра у них намечался пятикилометровый поход на почту: Клава будет отправлять письмо брату в армию, ну, и, конечно, послание Филиппу! Он смотрел сейчас на Настю со стены. Подаренная им карточка с надписью «Дорогой Клавочке и ее глубокоуважаемым родителям» произвела благоприятное впечатление на отца с матерью. Вооружившись очками, оба долго рассматривали ее.
— Парень, как видно, не хват, но стоющий! — произнес в заключение Константин Петрович.
Настя тогда поразилась — до чего правильную характеристику дал Филиппу Клейстерову заглазно Клавин отец, проникаясь к нему за то еще большим уважением.
Настя придвинула к себе незаконченное письмо, перечитала его:
«Дорогая Мария!
В деревне прелесть, а главное, все ново для меня. Представляешь, например, иду умываться на черное крыльцо во двор, где висит глиняный горшок с носиком, а там корова меланхолично пережевывает жвачку, уставившись на меня своими непередаваемо красивыми глазами. Эта Буренка на днях испугала и насмешила меня! Села я вот, как сейчас, за стол с карандашом в руках и вдруг ужас — дрожит и колышется вся избушка! Выглянула в оконце, а там наша кормилица чешет холку об угол.
Хороша тут и местность. Кругом леса и есть где покупаться. Речка наша называется Кордон, название это мне не по нраву по той причине, что слово «кордон», сама понимаешь, означает границу, а мне почему-то представляется карта Европы и то государство, где хозяйничают сейчас наци в коричневых рубашках... Короче: спим и видим с Клавой в совершенстве изучить винтовку, стрелять с первого выстрела прямо в яблочко!
Извини, Манечка, за отступление, самовольно вырвавшееся на бумагу, но без него я не смогла. Так вот, за этой речушкой, что опоясывает деревеньку, лежит старый тракт на Углич, по которому, как гласит предание, ездили цари на богомолье, и в частности Екатерина Великая. В честь коронованных посетителей тракт был обсажен соснами. Я люблю вечерами гулять здесь, и, поверишь ли, сама история будто обступает меня... Мне слышится звон бубенцов, стук колес екатерининской кареты, которая, того и гляди, появится на тракте и промчится мимо в сопровождении других карет и стражи на конях!
Хоть опять берись за стихи: что-то звучит во мне, просится наружу. Но что самое главное — все пережитое в личном плане бесповоротно позади... Я не ропщу и не сожалею, что у меня все так получилось. Первая любовь — часто ли она бывает счастливой?
Ну, скажешь, расфилософствовалась моя сестренка! Подвожу итоги: жизнь хороша и жить хорошо! Да, пришло письмо от мамы, пишет, что все в порядке, работой довольна и ею довольны».
На этом письмо обрывалось. Обмакнув перо в невыливайку, Настя начала быстро писать:
«Сегодня ездили по землянику, привезли столько, что Евдокия Никифоровна сушит ее в печке в больших чугунах, готовит на зиму. О моих впечатлениях говорить не буду, ибо я не сижу сложа руки, записываю их особо, и вы с Мишей, дайте срок, прочитаете мою работу в большой печати.
На всю жизнь вам спасибо за приют в Москве на незабываемой Басманной, по соседству с котлом-кормильцем. Пишу эти строчки и явственно вижу перед собой все...
Приветище Михаилу. Остаюсь неизменно любящая вас Анастасия Воронцова».
Настя не побоялась написать Марии про их бывший дом в Москве, где остались Антонина с Федором Коптевым, потому что не сомневалась, что сестра поймет, как крепко зарубцевались в ее душе все болячки. Настя теперь может спокойно вспоминать о тех двух людях, вокруг которых недавно с болезненным надрывом вертелась вся ее внутренняя жизнь, и даже пожелать им благополучия, как желала всем людям...
Но благополучия на Басманной не было. Неделю назад Федор, возвращаясь вечером домой, прошел мимо пожилых женщин, судачивших на скамейке во дворе, сильно прихрамывая. Женщины вопросительно проводили его глазами.
— Что это с ним? Никак Антонина нарядила своего муженька в очень узкие штиблеты, сверх моды на вершок? — спросила у Дарьи Степановны одна из приятельниц, прикрывая зевающий рот ладонью.
Дарья Степановна не ответила, она и сама не знала что.
Федор Коптев работал, как положено монтажникам, в парусиновом комбинезоне, только вместо ботинок с толстыми подошвами был обут в резиновые тапочки, и они подвели его. По нечаянности наступив на гвоздь в доске, он пропорол себе ногу.
— О, черт, — выругался бригадир, присаживаясь на злосчастную доску, чтобы разуться и посмотреть ранку: она была малюсенькая, а боль уже утихла. — Э-е-е, пустячок! — отмахнулся он от совета товарищей сходить в медпункт, прижечь ранку йодом. — Щипать будет, а я дюже чувствительный!
На третий день его с высокой температурой прямо из цеха увезли на «скорой помощи» в Первоградскую больницу. Очевидцы рассказывали, что Федора товарищи несли на носилках по длинному главному коридору, а вызванная к нему Антонина шагала рядом, глотая слезы.
Дома тетка Дарья в ожидании вестей из больницы, то принималась рыдать густым басом, то роптала на судьбу-злодейку. Сердобольные соседки успокаивали ее, поили сердечными каплями.
Рано утром следующего дня, не сомкнув всю ночь глаз, Дарья Степановна появилась на пороге общей кухни рыхлой глыбой, в измятом халате.
— Матушки вы мои, — запричитала она, обращаясь к соседкам, прислоняясь к косяку двери, — достаньте мне адрес Насти. Христом-богом прошу. Втемяшилось мне в голову, что из-за нее все, не иначе, наказание это нам послано... Письмо напишу, в ногах валяться буду, а вымолю у нее прощение!
— Уволь нас, Степановна, тревожить девушку не станем. И тебя не допустим. Не впутывай ты ее!
Дарью Степановну кое-как успокоили, усадили на кухне.
Среди дня вернулась из больницы Антонина, сбросила жакетку, косынку с головы на руки тетке.
— Тонечка, ну что, как он? — пролепетала Дарья Степановна.
— Плохо, очень... всю ночь бредил. То узнавал меня, то нет. Как вернется к нему сознание, все про ребенка заговаривал... Я признаюсь тебе, тетка, обманула его! Помнишь, когда в дом отдыха ездили, приревновала я тогда Федю, ну и сболтнула... А он поверил. «Береги, — говорит, — наше дите, если со мной что случится...»
Дарья Степановна осенила себя широким крестом. Толстое, большое лицо ее сейчас было похоже на белый блин с узкой полоской бескровного рта.
— Опомнись, Тоня, не верю... Ты наговариваешь на себя, — проговорила она, отстраняясь от племянницы рукою.
— Нет, нет, все правда! — закричала Тоня, схватив себя за голову. — Покаяться бы перед ним нужно, да духу не хватило... Сестра мне шепнула, что у Феди заражение крови началось, не жилец он на этом свете... — Тоня зарыдала. — Не останется мне от Федора ни сына, ни доченьки...
— Соколик наш ясный, солнышко красное, что же ты наделал над своей молодой головушкой? — тяжело поднимаясь с насиженного места, запричитала Дарья Степановна, ковыляя за племянницей в комнату.
Федора Коптева хоронил весь район. До Крестьянской заставы гроб несли на руках.
«Федя, Федя, как же так: обидная неосторожность, и вот мы провожаем тебя туда, откуда никто никогда не возвращался... — складывалось в уме прощальное слово Владимира Ивлева. — В золотую книгу заводских дел будет вписано твое имя — бригадира ударной бригады монтажников. В цехах стоят станки, которые хранят прикосновение твоих умелых рук.
Всего неделю назад ты, как всегда, пришел на работу, и кто бы мог подумать, что смерть где-то рядом уже зорко сторожила тебя... Нет предела, нет конца горю людей, провожающих тебя в последний путь».
Лишь на пятый день дошло в деревеньку под Углич письмо от Ивлева, обведенное черной каймой, со странной надписью внизу: «Прежде чем вскрыть этот конверт — приготовь себя к страшному известию».
— Да читай же, не тяни! Письмо читай! — заторопила Клава подругу.
Не веря глазам своим, Настя прочитала:
«Склони голову, траур. Не стало Федора Коптева», — писал Володя своим наклонным крупным почерком.
Настя прочитала раз, другой, сознание отказывалось понимать, что могло случиться с парнем, полным сил, жизни...
«Так вот, значит, чем кончился мой месяц февраль — кривые дороги... Как жестоко рассудила нас судьба с Антониной Самохиной: ни мне и ни ей...»
— Клава, ты веришь в судьбу?
— Не знаю. Наверно, верю. Недаром, должно быть, говорится, кому что на роду написано! Один человек счастлив, а на другого, словно на бедного Макара, все шишки валятся...
Настя убежала с письмом к своим соснам, подошла к одной из них, прижалась к ее гладкому стволу и тихо заплакала. Это были ее первые слезы по Федору. И если, по народному поверию, душа умершего шесть недель не покидает землю, то тогда, значит, до Федора дойдет ее печаль...