— Что случилось? — спросил он.

— Отказал пулемёт, товарищ Малаховский.

— Готово?

— Готово.

— За мной!

И тройка помчала его в бешеной скачке в пургу. За тройкой — три кавалериста, из разведчиков. За кавалеристами — тачанка-сани, а за ними сорвалась и тачанка Опенько. Их было только одиннадцать человек: три — верхами, семь — при пулемётах и сам Малаховский.

— Это куда же мы теперь? — спросил Крохмалёв.

— За Малаховским, — ответил Опенько.

— Понятно. Вижу: за Малаховским.

— А он куда? — спросил Гордиенко.

— Туда…

— И это понятно, — сказал Тихон с иронией. — Задача ясная: за Малаховским… А ты есть хочешь, Митрофан? — И, не дожидаясь ответа, сообщил: — Жрать хочется. Нам там поесть не дадут?

— Дадут, — ответил Опенько. — Горяченького, с огонька.

— Как это позволите понять? — притворялся Крохмалёв.

— Ты что, не видишь? Полк белых-то отошёл сюда. Оттуда — мы, а они — сюда.

— Приблизительно соображаю. Малаховский что-то задумал. А что, пока не пойму. Но, кажись, вскорости пойму.

— Весёлый ты парень, Тихон, — угрюмо сказал Андрей. — С твоим характером всю землю можно пройти пешком.

— А мы её на тачанке проедем, — уточнил Крохмалёв и промурлыкал: — «Всю-то я вселенную проеду…»

Совсем неожиданно для своих подчинённых, вразрез их разговору, Опенько сказал:

— Так, ребята. Старик наш ненадёжный. Часто капризничает.

«Старик» — это пулемёт, накрытый брезентом.

— Спервоначалу-то он ничего, — резонно возразил Гордиенко, — а как в долгом бою, то стал того… Заменять надо.

— Ему уж сто лет с неделей… Так что, подпускать надо ближе. И спокойно. Главное, спокойно.

Буран хлопотал свирепым хозяином степи, с воем и рёвом. Трое парней, одетых в крестьянские кожухи, прижавшись друг к другу, мчались вместе с бурей, туда, за Малаховским, что впереди. И они были частью бури.

Вдруг лошади неожиданно осадили и пошли шагом. Потом стали. Впереди, совсем близко, в нескольких шагах, хутор. Малаховский выслал вперёд кавалериста. Через несколько минут тот возвратился. В хуторе спокойно. Въехали и стали в затишек.

— В Голопузовку на разведку — двое! — приказал Малаховский двум кавалеристам. — Остальным покурить. Тихо, без шума.

Малаховский подошёл к Опенько:

— Ну как, Митрофан, не замёрз?

— Всё в порядке, — ответил тот. — Только вот у Крохмалёва неладно: вода по спине бежит. И жениться хочет. — Все захохотали тихим, сдержанным смехом, а Опенько добавил: — И земной шар собирается объехать на тачанке.

Малаховский положил одну руку на плечо Опенько, другую на плечо Крохмалёву и сказал:

— И всё это хорошо: и жениться и объехать земной шар. Это очень хорошо. Верь, Крохмалёв, что объедешь. Главное, верить… А холод потерпите, ребята. Вот кончится война, и зацветёт жизнь. Я её вижу, эту жизнь. Хорошая будет она.

Девять человек стояли тесным кружком, и казалось, не было среди них командира полка, а был хороший старший товарищ, друг, тот самый товарищ, строгий и требовательный в бою, но простой и душевный на отдыхе. Таков Малаховский.

Буран выл между хатами и сараями. Хутор спал. А девять храбрых ожидали двух. Те двое вынырнули из метели так же неожиданно, как в неё и окунулись. Один из них доложил:

— Пехотный полк белых вышел из Голопузовки минут двадцать назад. Идут тихо. В хвосте кухня. Прикрытия нет.

Малаховский смотрел в бурю. Он будто что-то вспоминал или прикидывал в уме. Потом тихо, но твёрдо сказал:

— А ну, ребята, ко мне ещё поближе. — И затем продолжал уже решительно, тоном приказа: — Догнать хвост. Всем стрелять беспрерывно, не переставая, — сидеть на хвосте. Кавалеристам — с флангов хвоста и вдоль колонны. Белые попытаются занять оборону в балке, собьются в кучу. В тот момент одна тачанка остаётся на краю яра и молчит, ждёт сигнала; кавалеристы со мной — в объезд, зайдём с другой стороны балки, в тыл. Я начинаю тремя выстрелами. Немедленно со мною — пулемёт с другой стороны. А тебе, товарищ Опенько, надо… Тебе, дорогой, ворваться молча в балку, в самую гущу и… — Он совсем изменил тон и душевно продолжал: — Сам понимаешь — буран, паника. И ещё имейте в виду: добрая половина полка — мобилизованные, полк сформирован неделю тому назад. Задание ясно?

— Ясно! — ответили все.

— За мной! — И Малаховский вскочил в сани.

Снова стремительная скачка наперегонки с ветром. Так же неожиданно остановились.

Выстрел! То Малаховский открыл огонь по «хвосту». Первая тачанка, вырвавшись, развернулась и застрочила по белым. Опенько мчался вперёд правой стороной дороги. По приказу Малаховского первая тачанка замолчала. Опенько выскочил на дорогу, в нескольких метрах от хвоста колонны, и его «старик» заговорил. Белые ответили редким беспорядочным винтовочным огнём, так, что даже не слышно было свиста пуль: они стреляли без цели, в белый свет, ускоряя марш.

Малаховский подскакал к Опенько и крикнул:

— Прекратить огонь! Давай второй тачанке!

Так два пулемёта, сменяя друг друга, «висели на хвосте» противника. А три кавалериста с флангов постреливали из бури то там, то тут. И полк свалился в балку.

— Стоять тут! — приказал Малаховский расчёту первой тачанки. — Опенько, готовьсь! — и умчался в объезд, сопровождаемый кавалеристами.

В яру крики и гомон сливались с бураном. В этом месте был широкий тупой отрог балки — Малаховский это предвидел. Он объехал отрог на другую сторону и, подойдя вплотную к сгрудившимся белым, выстрелил три раза. Кавалеристы начали одновременно с ним. С другой стороны затараторил пулемёт.

— Окружили! — дико прокричал кто-то в балке.

А с горы бешеным вихрем слетела в балку тачанка Опенько. Он уже видит врага слева и справа. Вот он уже внизу, в самой гуще.

— Стоп! — командует он тихо. — Веером! — и застрочил.

Разворачиваясь кругом, тачанка вертелась вьюном и осыпала белых. Завизжали пули во все стороны. В жутком буране нельзя было врагу понять, откуда стреляют. Казалось, со всех сторон: снизу, сверху, с боков. Поднялась невообразимая свалка. И в этом месиве беспорядочной толпы — зычный голос Малаховского:

— Окружили! Бросай оружие! Сдавайсь!

— Сдавайсь! — кричали кавалеристы.

— Сдавайсь! — ревел медведем Андрей Гордиенко.

Сверху сыпал пулемёт, отрезая отрог от балки. Опенько вертелся на дне балки. И вдруг… отказал пулемёт!

— Сдавайсь! — гремел Малаховский.

— Старик! Старик — почти плача, обращался юный Опенько к пулемёту, как к живому. — Старик! Что же это ты? — И он с остервенением ударил по металлу, ударил до боли в кулаке. — Сдавайсь!!! — зарычал он в бурю и в упор выстрелил в подбегавшего к нему офицера.

Тачанка рванулась вверх, на край. И тут Опенько увидел: в метре от тачанки мелькнул пулемёт, а около него, сбоку, лежал труп, уткнувшись в снег лицом.

— Давай к своей тачанке — помогайте им! — приказал он остальным двум. — Прощайте, ребята! — и… вывалился в снег на всём скаку.

— Стоп! — рявкнул Гордиенко.

Крохмалёв кошкой прыгнул к Опенько:

— Митроша! Ранило?

— К своей тачанке… Ну! — зашипел он на Тихона.

Приказ есть приказ: тачанка взмыла вверх.

Белые толпой стали выбираться из отрога, отстреливаясь вкруговую.

«Где Опенько? Что с Опенько? — думал Малаховский, стреляя беспрерывно. — Уходят, а он молчит».

Опенько полз в рыхлом сугробе к пулемёту противника. «Почему молчит пулемёт? — думал он. — Наверно, расчёт разбежался, а один, что лежит, убит наповал». Он толкнул в бок человека, лежавшего около пулемёта. Тот не пошевелился. «Готов», — подумал Опенько.

— Ах вы, сволочи! Опенько ещё покажет… — проговорил он вслух, сжав зубы.

И застрочил. Застрочил в десяти метрах от противника. Застрочил в одну точку, перерезав поток отступающих из балки, как ножом.

— Сдавайсь! Сдавайсь!..

Кричали это паническое слово уже не только Малаховский, но и десятки других голосов — кричали белые.

Но что это? Опенько почувствовал, как лента пошла плавнее, уже не требовалось подправлять её, прекращая для этого огонь. Оглянулся и увидел: тот «труп» в солдатской шинели и с закутанным в башлык лицом подавал ему ленту. Опенько выхватил пистолет…

— Земляк, земляк! — быстро заговорил «труп». — Не узнаёшь? Сосед твой — Кузьма Бандуркин, из Подколодного. По голосу узнал, как ты ругнулся.

— Кузьма?!

— Я.

— Ладно. Подавай. Потом разберёмся.

Пулемёт сыпал вновь. Уже вдвоём они перетащили его в то место, где «перерезали» колонну, и теперь отсекли совсем часть полка, оставив в балке.

— Второй батальон! Прекратить огонь! — командовал Малаховский несуществующему батальону.

Он сам оказался где-то близко от Опенько и, сложив ладони рупором, кричал во весь голос:

— Я, командир Богучарского полка, приказываю пленным сложить оружие на левый склон балки! Слушай команду! Я, командир Богучарского полка, приказываю… — повторял он несколько раз.

Знали белые, что такое Малаховский. И вот он сам здесь. Значит, полк здесь.

— Слушай команду! Оружие на левый склон!

…Метель утихала. Брезжил рассвет. Близко, совсем под дулом пулемёта, запорошённые снегом пленные складывали около Опенько винтовки, подтаскивали пулемёты, оставляли всё это и спускались вниз, строились.

— Кузьма? — спросил Опенько, лёжа у пулемёта и не сводя глаз с подходящих вереницей пленных.

— А?

— Как же это ты попал к белякам?

— Мобилизовали в «добровольческий полк». Пришли втроём с винтовками и мобилизовали, прямо за обедом.

— И ты пошёл?

— Пошёл, — с горечью ответил Кузьма.

— Должен я тебя убить. Опозорил ты наше славное Подколодное.

— Теперь мне всё одно. Только я не виноват, Митрофан. Я расскажу.

— А чего ж ты лежал в снегу?

— Притворился убитым. Или замёрзну, думаю, или утеку к своим.

— К каким к своим?

— К вам. Я бы всё одно утёк.

Они лежали в снегу, коченея и стуча зубами, пока последний пленный не положил винтовки. Стало видно всё вокруг. В балке было уже тихо. Пленные, построившись в три шеренги, около которых «хлопотал» Малаховский, увидели перед собой… только два пулемёта, направленных на них.