Евгений Воробьев ЗЕЛЁНЫЕ РАКЕТЫ

Туман навалился на лес сырой тяжестью, и деревья стояли лишённые отчётливых линий, как за матовым стеклом.

Прибылов шёл, внимательно всматриваясь в туман, высоко поднимая ноги, чтобы не шуршать опавшим листом.

Туман этот был одновременно его сообщником и неприятелем: он укрывал от чужих глаз, но он же едва не предал Прибылова, оказавшегося вдруг у самых немецких блиндажей на опушке. Прибылов попятился, обошёл блиндажи стороной и углубился в лес.

Шёл он быстро, но часто останавливался, прислушивался: в лесу стояла всё та же тишина, её нарушал только шелест листопада.

Лесные прогалины заросли высокой, по-осеннему ломкой травой. Она стояла в обильной росе, так что колени у Прибылова стали совсем мокрые. Хорошо бы сейчас накинуть плащ-палатку, но, мокрая, она будет шуршать о траву, кусты, сучья; поэтому-то он ушёл в ватнике.

Прибылов подумал о плащ-палатке и вспомнил все события вчерашнего дня.

Он сидел в землянке и правил бритву, когда его вызвали к командиру. Побриться так и не пришлось. Вдвоём с командиром роты, молчаливым более обычного, они прошли в генеральский блиндаж.

Приёма у генерала ждали два полковника, но адъютант сразу доложил о приходе разведчиков.

Когда генерал здоровался с Прибыловым, он слегка задержал его руку в своей тяжёлой, жёсткой руке и внимательно вгляделся в его лицо.

— Совсем молодой, — сказал генерал не то с удивлением, не то желая похвалить.

Прибылову понравилось, что генерал подробно рассказал о боевой обстановке, многое ему доверяет. И от одного этого Прибылов пришёл в хорошее настроение. Ему понравилось также, что генерал-лейтенант разговаривал с ним, лейтенантом, как с равным, уверенный в его опыте и сообразительности — будто за картой сидели два командарма, — и не прерывал разговора колючими вопросами: «Понятно?»

Речь шла об успехе наступления на этом участке фронта. Враг, опасаясь прорыва, стянул сотни орудий. Свирепая распутица остановила подвоз боеприпасов, и оба большака потеряли своё значение. В распоряжении немцев оставалась железнодорожная ветка, ведущая от рокадной магистрали к станции Хвойная.

Завтра ночью партизаны подорвут мост. Прибылову следует позаботиться об эшелонах, которые успеют пройти по мосту до трёх часов ночи.

Нужно пробраться через линию фронта, пройти лесом до железной дороги, проникнуть на станцию.

Немцы боятся наших штурмовиков, а потому подают и разгружают эшелоны ночью. Нужно дождаться на станции эшелона и пустить две ракеты.

Две зелёные ракеты — вот всё, что от него, лейтенанта Прибылова Бориса Петровича, требуется. Сигналы перехватят артиллеристы-наблюдатели, со вчерашней ночи живущие в лесу южнее Хвойной. Данные для стрельбы готовы, а каких-нибудь девять километров — не помеха для дальнобойных батарей. Артиллеристы накроют эшелон раньше, чем немцы успеют его разгрузить.

Когда вопросы иссякли и всё стало ясно, генерал положил Прибылову руки на плечи и сказал, глядя ему прямо в глаза:

— Вы сами понимаете, на что идёте. Но я вам приказываю… — генерал повысил голос, как бы подчеркнув это слово, — приказываю вернуться живым!

На прощанье генерал спросил:

— Холостой?

— Семейный, — ответил Прибылов и смутился.

Он понял, что не этот ответ хотелось услышать от него генералу.

Ночью Прибылова должны были переправить через линию фронта. Сперва казалось, что не хватит времени на все дела, но сборы прошли быстро, и наступили часы вынужденного безделья. Время тянулось бесконечно: и не спится, и есть не охота.

Прибылов вызубрил маршрут наизусть. Вглядится в карту, закроет её рукой и срисовывает на память. Его особенно интересовали дороги: не потому, что он собирался по ним ходить, но потому, что вынужден был их избегать.

Разведчики ни о чём не расспрашивали, но понимали, что Прибылов отправляется на рисковое дело: беседовал с генералом, шоколада три плитки выдали на дорогу…

Ночью Волобуев, Гаркуша и разведчик Шуйский, по прозвищу «Боярин», проводили Прибылова через линию фронта.

Он простился с товарищами в темноте, не видя их лиц. Гаркуша сказал что-то с деланной весёлостью, чего Прибылов даже не запомнил. Шуйский, по обыкновению, промолчал. А Волобуев сказал значительно и строго:

— Главное — о смерти не думай. Думай о жизни…

О многом думал Прибылов, осторожно пробираясь по лесу, но мысли были какие-то растрёпанные, невесёлые.

Он вспомнил, что не оставил Шуйскому обещанных кремней для зажигалки и тащит их сейчас зачем-то в кармане гимнастёрки, что не ответил на последнее Наташино письмо, что зря не попрощался с ребятами из соседней землянки.

Потом внимание его привлекла почему-то осина. Все деревья поблизости стояли обнажённые, а эта всё ещё трепетала жёлтыми листьями, будто дрожала от холода. Интересно бы приметить место, сделать зарубку на стволе дерева, наведаться сюда через год и посмотреть, как осина будет вести себя будущей осенью: сбросит листву вместе со всеми или опять заупрямится.

«Будущей осенью! — горько усмехнулся Прибылов. — Сообразил тоже! Загадывать на год вперёд, а до смерти четыре шага… Самое глупое — попасться сейчас, когда ещё ничего не сделано. После дела — куда ни шло. Но сейчас…»

Он снова остановился, прислушался: только шелест умерших листьев и птичий гомон на верхушках деревьев, уже освещённых солнцем.

Туман, процеженный сквозь лесную чащу, растворился. Прибылов стал лучше видеть, но и его самого можно теперь заметить издали.

Весь день Прибылов шёл по лесу в обход станции Хвойная. Он правильно рассудил, что с запада подойти будет легче. Дальше от линии фронта — меньше патрулей, опасных встреч.

В предвечерний час он вышел к железнодорожному полотну. Переходить через насыпь было рискованно, тем более что вдали справа виднелся семафор, поднявший железную руку, — очевидно, какой-то разъезд.

Прибылов пошёл вдоль кромки леса. Не доходя до разъезда, он залёг за штабелем противоснежных щитов и решил дождаться темноты.

Он лежал, с наслаждением вдыхая запахи железной дороги, манящие нас с детства. Ему несколько раз довелось видеть на фронте железную дорогу. Но то были ржавые рельсы, давно забывшие прикосновение колёс, — рельсы, едва видимые за травой, которая безнаказанно росла на щебёнке и чуть ли не на шпалах.

Человек на войне привык к противному запаху гари и научился различать все его оттенки: от горелого тряпья и головешек до горелого мяса. Но паровозная гарь — необычного сорта. Смешанный запах каменноугольной смолы и нагретых букс — это мирные запахи, давно забытые, подобно аромату свежевыпеченного хлеба или назойливому душку нафталина.

Прибылов дотемна пролежал за штабелем. Он не раз пригубил фляжку и основательно, второй раз за день, закусил, не очень-то считаясь с тем, что съел больше суточного пайка.

«Мало ли что на трое суток, — подумал он, как бы возражая старшине роты. — Ты попробуй сперва проживи эти трое суток! А умирать на голодный желудок я не согласен…»

Далёкое дыхание поезда заставило насторожиться. Послышался нарастающий гул; ему отозвались гудением рельсы.

Паровоз шёл с прищуренными фонарями. Не доезжая семафора — он скорее угадывался, чем виднелся в предвечернем сумраке, — машинист начал тормозить, и под вагонами в неверном свете искр стали видны колёса.

Грохочущий состав поравнялся с Прибыловым. Вагоны двигались медленно, тяжело подрагивая на стыках. Состав тащили два паровоза, шедшие один в затылок другому. Лишь несколько цистерн различил Прибылов на фоне тёмного неба. Все остальные вагоны — крытые, частью большегрузные. Сомнений не оставалось: снаряды.

«Пусть себе идут, — решил Прибылов с облегчением. — Полежу полчаса, а потом дам ракеты вслед поезду. Куда он денется? И вовсе не нужно вылезать отсюда, из-за щитов, и идти на станцию. Не станут же разгружать снаряды в чистом поле».

И до того соблазнительным показался этот план, что Прибылов готов был загодя вытащить из-за пазухи ракетницу. Но ещё раньше он едва не сгорел от стыда, поняв, что просто-напросто струсил и теперь ищет для себя оправданий. Между тем он чувствовал, что именно сейчас, когда вагоны движутся мимо, решается успех всего дела и он должен что-то предпринять.

Патрулей Прибылов не видел, но можно было думать, что они торчат на всех тормозных площадках.

Он принялся было считать вагоны, но сбился со счёта и внезапно подумал: «А что, если подъехать до Хвойной?»

Прибылов устал, и ему очень не хотелось брести дальше пешком. Кроме того, поездка избавляла от поисков станции в темноте. А самое важное — он может опоздать. Немцы выгрузят, развезут снаряды и оставят его в дураках.

Вряд ли Прибылов успел взвесить все «за» и «против» — скорее всего, он принял решение, повинуясь чутью разведчика.

«Двум смертям не бывать, — успел он подумать, — а от одной вряд ли отвертеться. Только чтобы не по-глупому, не раньше времени…»

Он рванулся к движущейся стене вагонов, ухватился за ускользающие поручни, в два прыжка вскочил на тормозную площадку и тотчас же наткнулся на часового.

Тот сидел на скамеечке сгорбившись, засунув руки в рукава, зажав карабин между коленями. Прибылов не дал ему встать и умело использовал оба свои преимущества: внезапность и свободу движений, присущую человеку, который твёрдо стоит на ногах.

Он выхватил карабин и обрушил его кованым прикладом на голову немца. Тот был без каски, и участь его решилась мгновенно.

За ступеньками — откос, и не слышно ничего, кроме перестука колёс и натужного скрипа буферов…

Оставшись на площадке один, Прибылов унял сердцебиение, закутался в плащ часового, подобранный на полу, и уселся в той же позе, упёршись коленями в борт тормозной площадки. Чувствовал он себя уверенно и был сейчас обеспокоен поездкой не больше, чем в детстве, когда ездил зайцем на дачном поезде.