7

В то время она была очень молодой, пятнадцатилетней. Рыжеволосой, плотной, улыбчивой, хорошей, совсем непохожей на единственную фотографию, сохранившуюся у меня. С русским лицом и нерусской фамилией. Всегда, когда я вспоминаю ее, в моей памяти солнце: солнечное утро начала мая; солнечный осенний день, такой желтый, что хочется стать совсем маленьким и вшуршаться в кучу пересыпчивых листьев; или просто больное, мутно-красное солнце за окном автобуса, висящее над плоским и пустым, будто тундровым горизонтом, и никак не желающее зайти за него.

Все устали, автобус возвращает нас домой, над полем летит голодная птица, вскрикивает на лету, конец сентября. Да, ее звали Наташей.

Мы расстались, оставив друг другу адреса (я специально меняю кое-что в этой истории – извинение для тех, кто помнит правду) и больше не встречались.

Последний раз я видел ее в конце мая, числа двадцатого, на пышной, но простецкой выставке серых в крапинку ПТУ, которые зазывали к себе школьных неудачников.

Выставка занимала центральную аллею центрального парка и не была интересна ничем, кроме, пожалуй, самого факта превращения широкой аллеи в узкую. Выставка была воскресной и строго предписанной к посещению, но из двадцати предполагаемых школьников ее посетил едва ли один: самый прилежный, самый бестолковый, самый близкоживущий, самый скучающий, или тот, кто имел здесь некоторые, отличные от предписанных, ориентиры. Такие ориентиры у нас имелись.

Мы постояли у входа в парк, ожидая, затем прошлись по аллеям – я помню сухой цветной бумажный шелест, вкус леденца и клейкий запах широколистой весны, к которому еще не привык и которому рад, – потом зашли на стадион, поздоровались с кем-то многочисленным и отправились гулять. Гуляли мы долго, потому что солнце в моих воспоминаниях поднялось над домами, стало светить сверху и сзади, потом припекло, устало от стараний и начало пыльно оседать. Мы гуляли просто так и держась за руки, и одно время под ручку (с ней была подруга, умная девочка в темной форме, форму тогда еще носили, высокая, с лица необщим выраженьем, умеющая быть злой и умеющая постоять за себя; сейчас подруга превратилась в озабоченную женщину, которую проза жизни изменила настолько, что нужно хорошо всмотреться, чтобы увидеть остатки поэзии). Мы покатались на канатной дороге; проехались вперед и назад в двух соседних кабинках, синей и желтой, с белыми аршинными номерами, занялись еще кое-чем, например, мороженым, а потом расстались, как я теперь понимаю, навсегда.

В следующие месяцы судьба нас с Наташей тонко разводила трижды (только те случаи, о которых я знаю наверняка): один раз я был в лагере и на день уехал, в этот же день приехала погостить она; второй раз первого сентября по каким-то уже невспоминаемым причинам мы должны были встретиться, но не встретились; в третий раз был выпускной вечер, на который я хотел и просто был обязан попасть, но некое озверевшее начальство меня не пустило. Начальственный идиотизм такое же удобное сподручное средство судьбы, как, например, землетрясение, забытый зонтик или не приехавший по расписанию поезд. Она тоже была уверена, что я буду и пришла, а меня, конечно же, не было. Когда появлялись другие возможности встреч, судьба отсекала их сразу же.

Я ответил на ее первое письмо. У меня до сих пор хранятся те письма, стопочкой, двенадцать штук – возможно, моя самая длинная переписка. Я храню предметы, имеющие лишь сентиментальную ценность, но не сладкогрустных воспоминаний ради, а потому, что не могу просто выбросить или потерять вещь, в которую кто-то вложил свою искренность, может быть, надежду, может быть, мечту, и, в любом случае, одно из драгоценнейших и редких человеческих чувств.

Выбросить это так же невозможно, как ударить женщину, украсть, предать, донести или поступить неблагодарно. Так же невозможно, как прихлопнуть книжкой бабочку.

Итак, я ответил на ее письмо.

Не знаю кто она сейчас, но тогда она была необычной – в том состоянии, которое переживают хотя бы раз в жизни два человека из трех; которое у одних проходит быстро, у других растягивается на год или два (самый частый случай), а у третьих длится всю жизнь. Я бы назвал это кристаллизацией. Детство уже опало, как лепестки, и вдруг появились десятки возможностей для воплощения себя, а миллионы возможных воплощений закипают внутри. И ты понимаешь, что ты не такой как остальные, и выстраиваешь в душе хрустальные замки, о которых не можешь никому поведать – нехватает слов; и мир раздвигается – до бесконечности и дальше, намного дальше за бесконечность – так, что совсем теряешься от этой шири; мысли и чувства наступают плотными валами, сверкающими как чешуя – но рассмотреть отдельную чешуйку не удается. Слепой всплеск души, вдруг осознавшей себя. Обычно это проходит и крепко забывается. Я бы назвал это кристаллизацией, потому что, перебурлив, человек застывает мутным или ясным кристаллом и до самой старости будет меняться лишь внешне. Тогда она была такой.

Тогда она была такой; тогда я был слишком молод, тогда я любил Ростана.

Блока и Выготского, по принципу: а девушки потом – тогда я верил в психологию.

Больше всего меня волновала так и непоставленная этой наукой проблема – проблема чуда. В том, что чудеса определенного рода довольно часты, я не сомневался уже тогда.

Я знал, что случаются совпадения: ты не встречаешь человека двадцать лет, и вдруг сталкиваешься с ним трижды за неделю; а в следующие тридцать лет ты его тоже не увидишь. Еще я знал, что возможны вещие сны, потому что сам видел несколько. Я нашел приметы, по которым эти сны можно было отличить от обыкновенных ночных бессмыслиц. Однажды такой сон предсказал мне опоздание на работу и, проснувшись на полчаса раньше обычного, я очень внимательно собрался и проделал все утренние процедуры, и вышел из дому пятнадцатью минутами раньше, чем требовалось. Я собирался опровергнуть предсказание сна. Но, увы, я, от усердия, забыл взять проездной билет и, что совсем уж удивительно, в моих карманах не нашлось ни копейки денег; без билета меня не пустили. Пришлось возвращаться и, конечно, я опоздал – один из двух раз за девять лет. Я умел отгадывать какой стороной лежит скрытая от меня монета – орлом или решкой – даже не отгадывать, я просто это знал, не глядя. Я умел предчувствовать будущее на несколько секунд вперед: например, сейчас я знаю, что Ира К. появится, стремительная, из-за угла напротив – и вот она появилась; или я знаю, куда попадет следующий мяч в теннисе и он попадает именно туда, против всяких правил; или я спускаюсь в метро и знаю, что сейчас неживой голос произнесет «в депо» – голос произносит и электричка следует в депо. И еще я знал людей, которые видели и знали то же самое, разве что не умели отгадывать сторону монеты. Я изучил добротное руководство по теории и практике психологического эксперимента (не чета зеленому Готсданкеру для неумелых) и начал ставить опыты.

О сути опытов умолчу; скажу только, что для экспериментов мне пришлось изготовить стеклянный девятнадцатигранник, размером с небольшое яйцо – так, чтобы все его грани имели одинаковую площадь. Я основательно потрудился, шлифуя стекло. В этом есть еще одна прозрачная шутка судьбы – Наташа училась на оптика и каждый раз, проходя практику, шлифовала линзы. Может быть, она и сейчас их шлифует, зарабатывая себе этим на жизнь, подобно известному философу, изгнанному за то, что смел противоречить принятому мнению.

Наша с ней переписка текла вяло и однажды прервалась. Прошел месяц, другой, третий, прошел почти год и мы достаточно крепко забыли друг друга. Мои опыты тогда уже давали результаты и обещали возможности, просто сказочные.

Теоретически, я мог воспроизвести и повторить любое чудо, не выходящее из прочных границ природных законов. Например, никаким законам не противоречит выигрыш в лотерею автомобиля сто раз подряд или то, что армия врага вдруг почувствует панику и как раз в тот момент, когда вражеский военачальник произносит заклинание с целью обратить врага в бегство. Это не противоречит ни Ньютону, ни Максвеллу, ни Ландау с Лифшицем. Так что возможностей для чудес просто хоть отбавляй. И я решил совершить маленькое прикладное чудо.