Но я все равно дернул стоп-кран. К счастью, две молоденькие проводницы о чем-то там болтали. Когда я дернул кран, поезд резко затормозил и они свалились на пол, показав толстые коленки. Не помню, что я вопил, но из разбитого моего носа стекала кровь на рубашку и вообще я наверное выглядел страшноватенько. Потому что они очень быстро открыли мне дверь – не говоря уж о том, чтобы попытаться задержать. И я выпрыгнул в холодный вечерний лес и покатился по склону, раздирая себе все, что можно разодрать. Все, что близко к поверхности тела. А когда я превратился в сплошной стонущий синяк, лежащий в скрюченной позе в кустах, поезд тронулся – сразу же, через несколько секунд.

Теперь я был среди глухого леса, надвигалась темнота. Никаких признаков цивилизации, кроме, конечно, насыпи с железной дорогой и столбов вдоль нее.

Самое место, чтоб меня тут пришлепнуть. Конечно, если пройти километров пять по шпалам, это как максимум, то выйдешь на станцию, а от станции всегда идет дорога к человеческому жилью. Только нужно ли мне идти куда-то?

Я вскарабкался на насыпь. Вдалеке шел человек. Темнело и я не мог хорошо разглядеть его. Но это был человек с собакой. Он шел в мою сторону. Он будет здесь минут через десять. Если я брошусь бежать, то собачка догонит меня минуты через три. Если спрятаться в лесу… Навряд ли это поможет, потому что до двенадцати ночи оставалось еще больше пяти часов. Столько мне не продержаться.

К счастью, у меня всегда с собой мой простой карандаш и блокнот с лучшими стихами. Лучшими – это значит теми, которые пока никто не напечатал и вряд ли напечатает в ближайшее время. Лучшее никому не нужно, сейчас в моде посредственное. Я сломал карандаш; стал мощно рвать из блокнота страницы со стихами и сжигать. Зажигалка у меня тоже всегда с собой. Я должен успеть все сжечь, пока они подойдут.

– Зачем? – спросил врач.

– Я понял, что поэт – самая опасная профессия на земле. Рано или поздно каждому предлагают выбор: строка или жизнь. Поэтому половина великих поэтов не доживает до сорока лет. Какая другая профессия может похвастаться такой статистикой? Аполинер умер в 28 лет от гриппа, Блок в 40 Катулл в 30, Сирано в 36, Гоголь в 43, но он не совсем поэт, Калидаса в 40, Китс в 26, Лермонтов в 27, Пушкин в 38. Но был ведь и Рембо!

– А что Рембо? – не понял врач.

– Рембо выжил, но с девятнадцати лет перестал писать. Он выкрутился! Он сделал обратный обмен – обменял свою поэзию на свою жизнь. Бросил поэзию в пасть этому демону – и остался жив. И я сделал то же самое – я сжег свои стихи.

– Но ведь рукописи не горят? – предположил врач.

– Разумеется. Но это был единственный экземпляр. 88 стихотворений. Я их все помнил наизусть, как помню и сейчас. Я никогда не запишу их и не напечатаю.

Поэтому я буду жить и жить и всех переживу. Это были отличные стихи. Хотите прочту?

И, не дожидаясь ответа, он прочел.

– Ну как?

– Мне понравилось, – сказал врач. – Особенно понравилась строчка про двух слепых скульпторов, которые лепят лица друг друга. Но честно говоря, я в стихах не разбираюсь. И что было дальше?

– А дальше я успел сжечь все, пока человек с собакой приблизились. Они меня не тронули. Я все думаю, а что, если бы в тот день дул сильный ветер и он бы помешал мне быстро сжечь листки?

– И вы вернулись домой?

– Да. И теперь я не могу написать ничего. И мне кажется, что я прогадал.

Жизнь моя сейчас довольно дряная штучка, точно такая же дряная, как у всех других. Договор вступил в силу: я разучился находить рифму. После того, как я разучился находить рифму, в жизни нет никакого смысла. Поэтому я пришел к вам.

Я хочу и писать и жить, и то и другое – одно без другого для меня не имеет смысла. Помогите мне.

– Для начала я все же выпишу вам рецепт, – сказал доктор и выписал.

Они поговорили еще пятнадцать минут и прием закончился.

– Может быть, это все-таки была галлюцинация, – сказал поэт напоследок, – потому что моя домработница не помнит никакого жаренного сазана на завтрак. А она не может ошибиться. Знаете, мне хочется написать последнее стихотворение на тетрадном листке, положить его на стол и умереть. Ведь сегодня мой день рождения – значит, это можно проверить сегодня. Как вы думаете?

Поэт должен был прийти на прием в следующий четверг, но не пришел. Врач позвонил ему домой и узнал, что поэт умер во сне, объевшись салата оливье во время празднования своего дня рождения. Глупейшая смерть в расцвете лет.

– А записка? – испугался врач, – он должен был оставить записку со стихотворением! тетрадный листок на столе!

– Был листок.

– И что в нем?

– Всего одна строка: «Я не решился. Писать не буду».

– Вы уверены?

– Абсолютно. Он не написал ничего за последний год. И все его старые стихотворения уничтожены.

– Извините, – сказал доктор и положил трубку.

Просто совпадение. Или самовнушение. Он ведь был уверен, что умрет именно в свой день рождения – он был настолько уверен, что слышал и видел галлюцинации – а воображение творческого человека – великая сила. Особенно если этот человек не совсем здоров психически. Но почему он должен был умереть, если условия договора не нарушены?

Последний вопрос заинтриговал психиатра больше всего. В каком бы внутреннем бреду ни жил этот человек, он все равно должен быть уверен, что будет жить, потому что подписал договор – подписал уничтожением того блокнота.

Преследование должно было прекратиться. И самовнушение не позволило бы ему умереть в свой день рождения. Чтобы разрешить эту загадку, доктор еще раз прослушал магнитофонную кассету. И тогда он понял.

Договор все-таки был нарушен: на кассете осталось стихотворение. Одно из восьмидесяти восьми сохранилось. Голос поэта читал его заунывно, но очень отчетливо.