Закаты сменялись рассветами, солнце «тонуло» на западе и тут же «всплывало» на востоке (на высоте шести тысяч метров смена дня и ночи происходила гораздо быстрее, чем на земле), шли дожди, падал снег, барабанил по оболочке аэростата град, кружили вокруг сферического баллона стаи диковинных птиц (подлетая совсем близко, садясь на стропы), жарко пекло близкое солнце (и тогда все трое членов экипажа, отстегнув парашюты, раздевались до трусов и маек, а ночью, прижавшись друг к другу на дне тесной гондолы, дрожали даже в меховых куртках), тихо проплывали внизу, кружась и покачиваясь, синие реки, голубые озера, зеленые леса, кремнистые горы и желтые пустыни… Олег как зачарованный сидел у края корзины на запасных аккумуляторах для рации и неподвижно смотрел вниз. Ему казалось, что судьба подарила ему уникальное приключение, что он действительно парит над землей, как грешный демон и безгрешный ангел одновременно, что дух его, освободившись наконец от тяжести плоти, постигает сейчас такие сокровенные тайны бытия, какие не дано постигнуть никому из живущих на земле людей, и поэтому он, Олег Курганов, обязан сделать сейчас, отсюда, с этой божественной и безмолвной высоты, самые главные выводы о красоте и неповторимости родной земли, о ценности и неповторимости жизни людей на этой земле.
Все эти мысли, настроения, впечатления и еще многие другие раздумья и наблюдения, сделанные и в полете, и во многих других поездках по стране, Олег вложил в свои репортажи с борта аэростата, которые были перепечатаны многими советскими и зарубежными газетами и даже журналами; международная ассоциация журналистов-демократов присудила за них Олегу Курганову золотую медаль, и имя его впервые по-настоящему громко прозвучало в журналистских и даже литературных кругах.
Курганов открыл глаза… Женщина, сидевшая перед ним, причесывалась, высоко поднимая голые руки. Длинные ее волосы свешивались то на одну сторону, то на другую, она перебрасывала их с плеча на плечо, закидывала за спину. Около женщины, прижавшись к ее коленям, стоял маленький мальчик, лет трех-четырех, в коротких штанах с одной лямкой через плечо. Вид у мальчика был капризный, заспанный, грустный. «Похож на моего, — подумал Курганов, — тот, бывало, по утрам тоже приходил скучный, невеселый…»
Кто-то третий, сидевший рядом, придвинулся к мальчику со стороны. Чьи-то большие мужские руки погладили мальчика по голове, приподняли с пола, посадили в кресло…
Курганов шевельнулся. Женщина, заметив его движение, торопливо начала застегивать кофточку на груди. «Это то самое семейство, — подумал Курганов, — которое спало напротив меня валетом. А мальчик спал между ними».
Зал ожидания Казанского вокзала возвращался издалека, выплывал из реальности, возникая на фоне воспоминаний спящими человеческими фигурами и сводами потолка, как изображение на фотобумаге, положенной в проявитель. Зыбкая грань между прошлым и настоящим крепла, отвердевала.
Бравые матросы в черных, наглухо застегнутых бушлатах, уже проснувшиеся и успевшие привести себя в относительный порядок, неподвижно сидели справа и слева от Курганова, будто конвой, глядя прямо перед собой.
Курганов посмотрел на висевшие на противоположной стене часы — до первой электрички оставалось десять минут. Он встал, подвигал плечами, потянулся, напружинив мускулы и тут же отпустив их, поежился и, переступая через ноги еще спавших, пошел к выходу на перрон.
Почти два с половиной часа прошло с тех пор, когда он вошел в здание вокзала, но положение многих транзитных пассажиров, мимо которых он проходил тогда в поисках свободного места, за это время совершенно не изменилось: все те же заломленные руки, открытые рты, тяжелое дыхание, храп, разбросанные в стороны ноги, съехавшие на глаза шапки, сбившиеся на плечи платки, все те же узлы, мешки, рюкзаки, чемоданы, корзины, чувалы, тюки, рогожи, авоськи с баранками и мандаринами, все та же, не допускающая ни одного дня промедления поспешность, все та же неотвратимая решимость — промучившись ночь на этих лавках и креслах, в этих живописных, изощренных, страдальческих позах, с утра первым же поездом отправиться в нужном направлении, так как жить по-старому, не достигнув желаемого места, очевидно, нельзя, невозможно, непереносимо.
«И все-таки почему они почти все, — подумал Курганов, — спят в таких физически неудобных для себя положениях: согнувшись, скрючившись, скособочившись, с полузадушенными лицами, с подвернутыми ногами, с напряженно караулящими вещи руками?.. Это что же, общий стиль, что ли, такой, вокзальный — кто больше мучений во сне примет?.. Или им всем снится одно и то же: потеряли билеты, опоздали на поезд, не уберегли багаж, попали в крушение?..»
Действительно, какие-то дантовские круги, думал Курганов, пробираясь к выходу между рядами спящих в креслах и на лавках пассажиров. Словно кто-то наказал их за то, что им не сидится на месте, за страсть к переездам и передвижениям, за суету и ненужные хлопоты, за тщетные, может быть, надежды устроиться где-то лучше и выгоднее, за то, что, не сумев ужиться с кем-то, они тащат теперь за собою в неизвестность детей и весь скарб, увеличивая свою собственную и еще чью-то неустроенность, уменьшая чьи-то шансы на близкое получение жилья, внося путаницу и неразбериху в чьи-то планы и расчеты.
Перестань, сказал сам себе Курганов, останавливаясь. Люди едут из города в город, из одного края в другой и вообще перемещаются по земле не только из-за выгоды. Есть десятки и сотни других причин, мешающих человеку жить на своем месте, заставляющих его отправляться в дорогу и терпеть неудобства в пути. Люди не всегда вольны в своих поступках. Очень редко удается человеку полностью подчинить себе все обстоятельства своей судьбы. Как правило, обстоятельства все-таки берут верх над судьбой человека.
Не обстоятельства, а страсти. Мы сами создаем себе обстоятельства, увлекаемые страстями. А потом жалуемся, что обстоятельства свалились на нас неожиданно. Человек — раб своих страстей гораздо в большей степени, чем он об этом думает. Зачем я, например, поехал в этот чертов Ливан? Зачем добровольно полез головой в эту, своими руками завязанную петлю? Интерес к этой чертовой загранице не давал покоя…
Люди и, наверное, вообще человечество подчиняется не только законам производства. Какие-то огромные и невидимые миру слепые страсти гонят человечество по общей дороге надежд и желаний, по общей дороге падения и греха… Данте считал самым «легким» грехом гордость, потом алчность. Интересно, есть в этом спящем зале, в этом сонном царстве гордецы и накопители? Конечно, есть. И не только они. Здесь наверняка есть и стяжатели, и трусы, и обманщики, и клятвоотступники, и даже обитатели самого последнего, самого страшного дантовского круга — изменники, предававшие своих мужей или жен, а может быть, и детей, а заодно и отцов с матерями и братьями.
Перед началом дантовских кругов, вспомнил Курганов, было написано: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Все эти путешествующие по разным адресам транзитные пассажиры, безусловно, надеются на что-то. Во всяком случае, на исполнение своих желаний. Всякая дорога начинается с надежды. Только надежда дает человеку силы для дороги.
«Значит, надо надеяться? — усмехнулся Курганов, подойдя к выходу на перрон. — Ты навсегда ушел из своего дома, твоя жена предала тебя, твоего сына скоро будут гладить по голове чужие руки, а ты все-таки должен надеяться на что-то…»
Надеяться или просто ждать? Найти какой-нибудь свой зал ожидания (свой зал надежд и ожидания), сесть в кресло, снять ботинки, вытянуть ноги — шапку на нос, руки в брюки, и пропадите вы все пропадом! Когда-нибудь, наверное, подойдет какой-нибудь поезд и к моему залу ожидания, к моему залу надежд и ожидания. А пока…
Курганов оглянулся. Наверное, он все-таки зря подумал плохо обо всех сразу транзитных пассажирах. Все эти спящие в неудобных позах люди, наверное, тоже испытали на своем веку немало душевных страданий, пережили не одну сердечную катастрофу. Люди и, наверное, вообще народы мучаются не только на полях сражений и войн. Человечество по разным причинам страдает все время, постоянно. У человечества всегда было больше желаний, чем возможностей их удовлетворить.
Ну что ж, прощай, зал ожидания. Прощай, зал ожидания и надежд. Может быть, именно здесь нужно было провести сегодняшнюю горькую ночь, чтобы, навсегда расставшись с прошлым, отправиться в свою новую и пока еще неизвестную жизнь.
Он сидел в вагоне электрички один. Колеса привычно стучали на стыках рельсов: тук-тук, тук-тук, тук-тук… Мелькали знакомые названия станций — Электрозаводская, Сортировочная, Новая…
Когда-то по этой же самой железной дороге, в первый год после рождения сына (Курганов сообразил это только тогда, когда знакомые названия станций стали возникать за окном одно за другим), Курганов ездил после работы на дачу каждый день. Утром жена обычно вручала ему длинный список необходимых покупок, и вечером, набив до отказа старую свою спортивную сумку, с которой в молодые годы ходил на тренировки и разъезжал по соревнованиям, Курганов возвращался на электричке на дачу к своей молодой семье, полный самых счастливых мыслей и радостных ожиданий. (Нет, прошлое не уходило, не отпускало Курганова. Прошлое вообще цепко держится и нашем сознании и в наших чувствах, потому что наше прошлое — это мы сами, часть нашего физического существа, и очень нелегко просто так, как говорится, по собственному желанию «разрубить» себя на две половины и одну из них отбросить в сторону, забыть навсегда.)