ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Если Пархоменко принимал какое-либо решение, он уже не откладывал его и им не овладевали ни колебания, ни робость. Решено — сделано. Партия приказала разгромить белополяков. Это приказание целиком отвечало всем стремлениям Пархоменко как революционера и полководца. К этому приказанию и были направлены теперь все думы и мечты Пархоменко: как лучше и быстрей выполнить приказ.

Поэтому-то Пархоменко заставлял свою 14-ю дивизию, поставленную заслоном на юг и восток охранять наступающие на Житомир и Бердичев другие части Конармии, не только отражать удары врага, который мог появиться со стороны Киева, но и непрерывно искать его. Забот, значит, было много.

Скоро дивизия вышла к железной дороге. По пути, как весной выкидывают всякий мусор со двора, дивизия опрокидывала телеграфные столбы, взрывала дорожные мосты, впрягая волов, стаскивала в сторону рельсы, а когда кончилась взрывчатка, жгла захваченные вагоны.

Эти пожары, взрывы и разрушения, которые бойцы совершали без восторга, скрепя сердце, должны были вызвать и расширять панику среди белопольских войск. Так оно и вышло: паника распространилась вплоть до Киева и дальше.

Идя вместе с 3-й бригадой, Пархоменко увидал вдали станцию Бровки.

Бригада залегла в кустарниках. Несколько фургонов, запряженных парами в дышла, шли к станции дружно и равномерно, поднимая темную пыль. Жаворонки крутились и пели над полем.

— Пугнем, пожалуй? — спросил нетерпеливый комбриг-3.

— Пугнешь — и внезапность утеряна, — сказал Пархоменко, которому и самому очень хотелось пугнуть панов. — У станции польский разъезд торчит в тревоге. Вглядывается?

— Глядит.

— А фургоны проедут, он подумает: «Все на дороге спокойно», — и спать пойдет. Ну, не грабители ли? Пришли на чужую землю, да еще и спят! А я вот на своей земле, а шестые сутки без сна.

Был полдень и было жарко. Едва лишь фургоны приблизились к водокачке, разъезд ушел с дороги.

— И опять по коня-ям! — прошептал Моисеев.

Ни разъезд, ни остальные кавалеристы белополяков не успели выхватить и сабель, не говоря уже о том, чтоб вскочить на коня. Только батальон пехоты попытался рассыпаться на улице, дабы защитить станцию. Но из-за стремительности налета враги отстреливались плохо. Лучше всех стреляли жандармы, которые, охраняя какого-то низенького и поджарого генерала, поспешно отступали к вокзалу. Когда они пробились к буфету и поджарый генерал схватил стакан воды и, плеская, нес его ко рту, по перрону, вдоль эшелонов, уже скакал Пархоменко, окруженный ординарцами.

У дверей телеграфа он спрыгнул с коня и, не обращая внимания на выстрелы жандармов, вбежал в комнату. Ординарцы, экономя боеприпасы, показали, не бросая, ручные гранаты жандармам, и те сдались.

Пархоменко положил в сумку телеграфные ленты и пошел в кабинет начальника станции. Здесь он собрал бумаги, лежащие на столе. Мертвенно бледный телеграфист, с узкой лысиной на длинном черепе, шел за ним.

— Сдалось шестьдесят жандармов с генералом. В тыл? — спросил Моисеев.

— В тыл. Еще какие трофеи? — читая бумаги, спросил Пархоменко.

— Не считая двадцати вагонов с патронами и других эшелонов со снабжением, захвачено двадцать вагонов с сахаром. Неужели и сахар жечь?

— Жалко. Мужикам раздать, что ли? Откуда здесь сахар? — спросил он у телеграфиста, пристально глядя в его мертвенно бледное лицо. — И почему жандармы возле сахара?

Телеграфист, не отвечая на вопрос, вскричал, указывая на бумаги начальника станции:

— Пане генерал! По бумагам видите: от станции Чернорудка идет сюда панский бронепоезд «Генерал Довбор». Рекомендую, пане генерал, взорвать поскорее путь.

Моисеев спросил:

— Прикажете эскадрон с технической командой послать?

— А зачем? — спокойно спросил Пархоменко.

— Взорвать путь.

— А зачем? — читая бумаги, повторил Пархоменко. — Опасаетесь, товарищ Моисеев, что бронепоезд войдет на станцию? А если мы взорвем путь, он уйдет от станции. Потеря! Не лучше ли взорвать путь позади бронепоезда? А? Как вы к этому относитесь?

— Отношусь одобрительно, — сказал Моисеев уходя.

Ординарец доложил, что начдива по срочному и важному делу желали бы видеть два красноармейца — Тройовский и Досолыго. Оба они еще до наступления перешли из тыла в эскадрон.

— Отправить их по начальству, к своим командирам?

— Зачем? Я их ждал. Веди. — Когда ординарец вышел, Пархоменко, опять пристально глядя в глаза все более и более бледневшего телеграфиста, сказал; — Красноармейцы из Западной Украины. В Житомире тоже были. Не вы скажете, другие скажут. Почему здесь сахар и жандармы? Вы — русский, поляк, украинец?

Телеграфист, быстро шевеля толстыми пальцами, сидел безмолвно, сжав бледные губы. Вошли красноармейцы Тройовский и Досолыго и, перебивая друг друга, начали говорить. Пархоменко слушал их, глядя на телеграфиста.

— Разрешите доложить, товарищ начдив… Генерала Пржевуцкого… и всех жандармов… в тыл отправить недостойно!

— Что ж, нам с ними обниматься?

— Генерал Пржевуцкий… мы его в Житомире видели… он привез сюда жандармов из полка «Шляхта смерти»… эти жандармы кололи заключенных в Житомире!

— Кололи? — И, быстро повернувшись к телеграфисту, Пархоменко спросил: — А вы?

Телеграфист вскочил:

— Да нет же, боже! Я только читал депеши и знал все. Я очень боялся вас, пане генерал…

— Но панов еще больше?

И он сказал входившему и очень довольному Ламычеву:

— Паники навели много, но все же, по-моему, недостаточно. Надо ее расширять. Сжечь все эшелоны со всем имуществом!

Телеграфист опять вскочил:

— Пане генерал! Пржевуцкий из Житомира привез жандармов. За жандармов он обещал, продав сахар, наградить контрразведку. На складах у него много сахара, а в лесах — бандиты. Он и привез жандармов охранять сахар! Пощадите меня, пане генерал! Я — украинец, но полякам не служил… и на станции двенадцать лет, не выезжая…

— Вас допросят особо. Мне некогда этим заниматься. Однако замечу, что выгоднее всего говорить правду, — где и кому служишь. — И он сказал ординарцу: — Выстроить генерала и жандармов на перроне.

Красноармейцы уже обливали эшелоны керосином. Жандармы, высокие и сейчас еще бравые, в синих мундирах с желтыми выпушками, стояли ровно и не шевелясь. То, что их пощадили при захвате станции, создавало у них уверенность и в дальнейшем благополучном исходе событий. Им и в голову не приходило, что на станции Бровки, далеко от Житомира, среди большевистских войск, могут найтись люди, знавшие о злодеяниях во дворе канцелярии ротмистра Барнацкого, где они штыками кололи пленных красноармейцев.

Пархоменко молча, с холодным и неподвижным лицом, смотрел на жандармов. Под этим взглядом они начали чувствовать беспокойство. У генерала задрожал подбородок, а стоящий рядом с ним белокурый вахмистр стал жмуриться, дергать щекой, и на глазах его показались слезы. Губы у генерала дрогнули, потекла слюна.

— Тьфу! Людей они колоть могут, а сами, как на смерть взглянули, рассудком темнеют. Оправиться! Жандарм, ты, крайний. Какого полка или отряда?

— «Шляхта смерти», пане генерал.

— Командир кто? Ротмистр Барнацкий? А при нем? Ривелен? Штрауб? Еще кто из палачей? Чего же молчишь? Сознавайся. Тех, кто сознается, мы по мере сил щадим. Ну?

— Мобилизованные мы, пане генерал. Мобилизованные…

— А житомирскую тюрьму охраняли? А в канцелярии у шпиона Барнацкого служили? Кем служили? Как охраняли житомирскую тюрьму? Этих — знаете?

И он указал на Тройовского и Досолыго.

— Лгут они, пане генерал, — сказал Пржевуцкий, поглаживая дрожащими слегка руками свои бедра и тем стараясь показать, что он ничего не боится. — Я не понимаю, зачем лгать? Мы — обыкновенные фуражиры, приехали за сахаром для армии…

— Телеграмма вам от Штрауба и Ривелена, которые едут на бронепоезде для встречи с бандитами, расположившимися возле вашего сахарного завода, это что? Тоже фуражировка? — сказал Пархоменко, показывая документы, захваченные в кабинете начальника станции.

Пржевуцкий снял руки с бедер, побледнел:

— Я не знаю никакого Штрауба и Ривелена…

— Знает, знает! — закричал рослый белокурый жандарм. — Я помогу вам, пане генерал, при очной их ставке!..

«А ведь важную птицу поймаем! — говорил недоуменный взгляд Колоколова, заметившего, что Пархоменко вынимает маузер-. — Зачем ликвидировать? Пусть сойдутся Штрауб и Пржевуцкий на очной ставке!» И он перевел взгляд на холмы, где на линии горизонта показались очертания бронепоезда. За бронепоездом поднялись в небо столбы черного дыма и послышались раскаты взрыва. «Видите, и бронепоезд остановился!» — продолжал говорить взгляд Колоколова.

Пархоменко видел и понимал своего начштаба, однако он произнес, четко выговаривая слова приговора:

— Диверсантам и палачам, — за прямую помощь Антанте, за шпионско-подрывную деятельность в пользу капиталистов Америки, Англии, Франции и Германии, за бесчеловечное глумление над революционными рабочими и крестьянами России, Украины и Польши, за разжигание войны между братскими народами, — именем Республики Советов: расстрел!

Первым упал генерал Пржевуцкий. За ним свалились жандармы.

Пархоменко вышел на площадь. К крыльцу скакал комбриг-3. Пархоменко, передавая Колоколову бумаги начальника станции, сказал:

— Штрауба в бронепоезде нет. Его уже нет и в Житомире. Видишь, как паника-то далеко шагнула! И я уверен, что в бронепоезде тоже паника. Атакуем бронепоезд в конном строю?

— В конном строю? Да что вы, Александр Яковлевич! Невиданное дело!

— Невиданное, а увидим.

И он приказал Моисееву:

— Атаковать бронепоезд в конном строю!

На лице Моисеева выразилось живейшее удовольствие, словно он всю жизнь только и делал, что атаковывал бронепоезда в конном строю. Он скомандовал. Бригада развернулась и, летя как вихрь, начала приближаться к цели атаки. Колоколов и Пархоменко остались возле крыльца. Колоколов, крепко вцепившись в луку седла, закрыл глаза, когда всадники приблизились к бронепоезду на пулеметный выстрел. Через мгновение он почувствовал, что широкая и теплая рука Пархоменко легла ему на плечо. Он открыл глаза. Над бронепоездом висел белый флаг.