ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Пархоменко не было времени осматривать столицу, он весь был поглощен стремлением добыть, отправить и гнать быстрее составы со снарядами и оружием. Но все же, если бы его спросили, что его удивляет в Москве, то он бы сказал, что она удивляет его своим цветом. В столице преобладал черный цвет, как будто бы кто-то поднял гигантским плугом непаханую землю и пласты ее обрушились на эти улицы и дома. Штукатурка с домов осыпалась, обнажив кроваво-черные кирпичи. Трамваи, очень редкие, с выбитыми окнами, тоже всюду, где могли, обнажали и черное железо и потемневшее дерево. Все магазины были заколочены, и золото на черных вывесках, как-то необычайно быстро потускневшее, еще более подчеркивало черноту. Люди были в защитном, но тоже почерневшем, грязные и небритые, как бы покрытые копотью, так что слезы на лицах прокладывали себе отчетливую дорогу, как две колеи хорошо объезженных рельсов.

Когда Пархоменко спросил, какие грузы не получены и какие не отправлены, бюро снабжения ответило ему почти в один голос:

— Все, что получено, отправлено, а больше не дают.

— Почему?

— Говорят, что по норме отпущено.

— По норме чего?

— По норме фронта.

— А какая же норма может существовать для фронта, который спасает страну?

Заведующий бюро, рыхлый человек с тоненьким носом, опасливо посмотрел на команду, которая расположилась прямо на полу. Заведующий боялся тифа. Он с неудовольствием пожал плечами и сказал:

— Вот вы их и убедите, товарищ Пархоменко.

Пархоменко, просматривавший бумаги бюро, вдруг спросил с удивлением:

— А с чего это вы велели выгрузить вагоны и отказались от состава?

— Состав был загружен наполовину. Дорога не имела права отправлять его, и он все равно бы числился у нас зря на балансе.

— Зря? А почему вы не добились, чтобы загрузили вторую половину состава?

— Это было бы не по нашей норме.

— Вы, я вижу, большой знаток нормы?

Заведующий не без гордости сказал:

— А как же? Мы, штабные, иногда смотрим односторонне…

— Так вот, чтобы не быть односторонним, вы с этой минуты не штабной. Вы уволены.

— Меня назначило СКВО.

— Его уже нет. Вот посмотрите на мой мандат и убирайтесь поскорее…

Когда заведующий ушел, Пархоменко сказал Максимову, старому железнодорожнику, которого он привез с собой в команде, чтобы тот принимался за дела бюро, а сам он пошел в Центральное управление снабжения, которое находилось тогда на Сретенском бульваре в доме № 6. Письмо Сталина было передано еще утром в секретариат Ленина в Кремле.

Все Центральное управление было наполнено ругающимися, кричащими и толкающимися людьми, сквозь толпы которых пробивались курьеры, высоко держа над головой листы бумаги. И комната человека, заведовавшего снабжением СКВО и вообще всего юга, была также заполнена людьми. Только благодаря своему высокому росту мог рассмотреть Пархоменко желтый дубовый стол и сверкание стекол пенсне заведующего. Пархоменко громко попросил пропустить его, и не успел он закончить фразу, как заведующий вскочил и сам кинулся раздвигать толпу. Это был тот самый Быков, который приезжал в Царицын с особой комиссией из Москвы. Теперь, казалось, он забыл все обиды, нанесенные ему Пархоменко, и закричал с крайне любезным видом:

— Пожалуйте! Проходите! — И он сказал всей толпе: — Сегодня приема не будет. Видите, особоуполномоченный от товарища Сталина приехал. Прошу очистить помещение. Закрытое тайное совещание!

Толпа вышла. Он усадил Пархоменко рядом с собой, положив ему руки на колени, и, мягко и ласково глядя в глаза, спросил:

— Как доехали, товарищ особоуполномоченный?

— Откуда вам известно, что я особоуполномоченный?

— А телеграф на что? Мы вас уже сколько дней ждем.

Он протер пенсне кусочком замши, достал серую папку и стал перелистывать бумаги:

— Ну-с, изволите смотреть, что нами проделано и что нам предстоит сделать. Отправлено наравне с чехословацким фронтом…

— Это не общая сводка, а отправлено наравне только в один день! В один день, для отчета, вы можете отправить и наравне с чехословацким фронтом, а вот каждый день сколько вы отправляете? Вот эту сводку дайте мне!

— Общая сводка составляется, — сказал благожелательно и даже нежно Быков.

— Вот и покажите мне эту общую сводку.

— Завтра покажем.

— А почему вы согласились с этим дураком на отгрузку половины состава, когда надо было погрузить другую половину?

— Нормы.

— А кто их составлял, эти нормы?

— Раз вы мне не верите, обратитесь в более высокую инстанцию, — сказал Быков серьезно и с самым полным достоинством, сбрасывая пенсне в верхний карман френча.

Быков за последние недели сильно изменился. Ирония, которой в начале его деятельности в Красной Армии, казалось, было пропитано даже пенсне, теперь значительно уменьшилась. По всему ходу событий он понимал, что предстоит долгое, опасное и тяжелое состязание с тем новым строем, который пришел. Он давно уже решил состязаться с этим строем, но только теперь, как казалось ему, нашел наиболее удачные способы этого состязания. Когда два дня тому назад он получил телеграмму от Веры Николаевны, что арестован опять Овцев, он по тексту телеграммы понял, что генералу теперь не вывернуться. И тогда Быков послал ответную телеграмму, по которой Вера должна была понять, что он, Быков, не возражает против перехода ею фронта для встречи со Штраубом. Это решение причинило ему большую боль, с особенным злорадством в душе он слушал свой вежливый и сдержанный голос, отвечавший Пархоменко. «Так вам и надо, — думал он, — так вам и надо за все мои страдания».

Выйдя из управления снабжения, Пархоменко долго стоял и смотрел на бульвар. На бульваре играло несколько детей. Они пускали «змея»; он, как всегда, застрял в проводах, и ребята, став на решетку бульвара, тянули его за рогожный хвост. Было больно и очень горько глядеть на этих детей. Пархоменко вспоминал ласковый голос человека в пенсне, и он понимал, что в этом человеке лжет каждое его движение и в то же время ложь эта почти неуловима. Неуловима! И за каждую букву этой длинной лжи приходится расплачиваться, быть может, жизнью одного вот такого веселого ребенка, пускающего «змея».

Пархоменко тряхнул головой и направился, как говорил Быков, в более высокую инстанцию.

Встретили его здесь еще более вежливо. Секретарь высокого специалиста по южным операциям отправил его к секретарю другого, еще более высокого специалиста. Перед этим высоким специалистом, сидящим в большой комнате с антресолями и с двумя колоннами, от потолка до полу висела громадная карта южного фронта. У карты, похожие на те пушечные башни, что стоят на дредноутах, высились дубовые лестницы.

Специалист, коротконогий человек в длинном темно-зеленом френче, сидел на жестком дубовом стуле. Пархоменко он усадил в мягкое зеленое кожаное кресло и сказал нежным и протяжным голосом:

— Да-с, мне звонили.

— Кто это вам звонил?

— А товарищ Быков. Просил оказать вам возможное содействие.

Он подвинул к Пархоменко несколько экстрапроводок Военного совета, взял одну наудачу и прочел многозначительно:

«Борьба за Царицын упорная, с переменным успехом. Сейчас нами ведется некоторое наступление…» Извольте проверить по карте.

— Чего мне проверять по карте! Я наизусть помню. Вы вот проверьте, почему не хотят давать снарядов и вообще никакого нет снабжения. Вам известно, например, что мне в аптеках пришлось конфисковать всю касторку для самолетов?

Высокий специалист развел руками, как бы показывая, что такому человеку, — и как это жаль, как жаль! — такому человеку, как Пархоменко, приходится заниматься такими пустяками, как касторка. Он спросил:

— Но самолеты есть?

— Какие там самолеты — спичечные коробки.

— Но в крайнем случае Военный совет и руководство смогут вылететь из окружения? Вы об этом позаботились?

Пархоменко посмотрел в его тусклое лицо и резко сказал:

— Мы не думаем об отступлении.

Высокий специалист кивнул головой, одобряя эти крепкие слова, и Пархоменко понял, что в этом учреждении ему стены не пробить.

Однако, стиснув зубы, он пошел от этого высокого специалиста к другому, еще более высокому специалисту. От этого еще более высокого специалиста он попал к такому, у которого в приемном кабинете было уже не четыре колонны, как у предыдущего специалиста, а чуть ли не восемь. И одно можно было заметить на всех этих лицах: ожидание, когда закричит Пархоменко, устроит скандал и можно будет пожаловаться на этого бурливого партизана, который ничего не понимает. А Пархоменко шел молча, мерно и только твердил про себя: «Не дождетесь, не выйдет реву».

Он вышел в вестибюль и так стукнул толстым медным номерком по прилавку, что швейцар подбежал к нему, вытаращив глаза и выпятив губы.

— Фуражку, — сказал раздельно и мерно Пархоменко.

Взяв фуражку, он увидал чистый оборот ее козырька, и тут он не утерпел. Он положил фуражку на прилавок, достал карандаш и уже совсем было хотел написать то слово, которое было у него последние минуты неотступно в голове, — «предатели». Но когда он совсем было поднес карандаш к козырьку, ему поступок этот показался и ребяческим и наивным. Вовсе не так нужно действовать, вовсе не так!

И он пошел в Кремль.

— Запишите на прием к товарищу Ленину, — сказал он секретарю. — Пархоменко.

Секретарь, высокий худощавый рабочий в синей рубашке и в черном суконном пиджаке, посмотрел на листок и сказал:

— Чего же вас во второй раз записывать? Вы уже значитесь, товарищ Пархоменко.

— Кем я записан?

— Мной.

— Почему?

— Потому что вас разыскивает товарищ Ленин. Пойдемте.