ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Тот же товарищ, который ночью передавал Пархоменко поручение Военного совета о ненужных военспецах, успел сообщить ему начало письма, отправленного вчера Сталиным к Ленину. В письме говорилось о том, что военное руководство СКВО совершенно расстроило хозяйство армии и вновь созданному Военному совету пришлось все налаживать сначала, отменять нелепые приказы и, кое-как исправив фронт, повести наступление от центра на станцию Калач. Наступление повели, полагая, что северные участки фронта хотя и негодны для наступления, но могут быть обеспечены от разгрома. Однако оказалось, что когда кадеты перешли ответно в наступление, то они смогли довольно быстро отодвинуть северные участки назад, а отдельные белоказачьи части уже пытаются пробиться к Волге, чтобы прервать сообщение Царицына с центром, — одновременно и по железной дороге и по Волге…

К сожалению, товарища вызвали куда-то, и он не успел рассказать целиком письмо и оперативный план Военного совета. И, шагая теперь по улице, Пархоменко пытался угадать, какой же принят план из тех многочисленных вариантов отражения врага, которые были предложены Военному совету. Ламычев же шел, совсем не думая о плане, будучи убежден, что осуществится наилучший план и что для исполнения той части задач этого плана, которая предназначена ему, необходимы и снаряды его батареи.

А по главной улице двигался длинный обоз со снарядами. Из переулков с трех сторон в этот обоз одновременно врезались пехотинцы, кавалеристы и лазарет, спешивший на позицию. Над улицей заклубилась, прикрывая спорящих, желтая пыль. Звенело оружие, слышались ругань и понукание коней, что-то трещало, а так как уже началась жара, то ко всему этому шуму прибавились раздражающие испарения людей и животных, одинаково голодных и усталых.

Ламычев взял под руку Пархоменко и сошел с кирпичного тротуара. Пересечь улицу было невозможно. Из пыльного тумана время от времени выбегали бойцы, так обвешанные оружием и патронами, словно они не верили, что им его выдадут на позиции. Ламычев смеялся. Пархоменко сначала покоробило, что Ламычев как будто радуется этой перебранке, но, прислушавшись, он понял смех Ламычева: эти мужественные люди издевались не друг над другом, а издевались над голодом, жарой, страданиями, в которые их старались окунуть белоказаки, смеялись чуть ли не над самой смертью!

— Ну и конь у тебя! — слышался голос пехотинца.

А второй подхватывал:

— Такой конь, по благодарности хозяину, разве на кладбище довезет!..

И тотчас же им отвечали кавалеристы:

— Пехота, тяжелая работа! Лапти-то ваксой почистил?

— Не, они на ваксе блины пекут!..

— Из опилок! — крикнул кто-то далеко впереди.

Пехотинцы отвечали с хохотом:

— Опилок-то нету. Опилки, сказывают, кавалеристы все на корм коням израсходовали…

— И песочком сверху присыпали!

— И смертью посолили.

— Хо-хо-хо!..

По улице пронесся ветер. Пыль отбросилась за дома. Ветер словно распутал постромки, развел зацепившиеся друг за друга оси телег.

У круглой афишной тумбы, полузасыпанной песком, несколько бойцов, опершись на ружья, слушали, как большегубый, тонколицый красноармеец, по выговору, должно быть, вятич, читал воззвание Военного совета. Темно-желтый лист бумаги был густо забит буквами, от которых пахло керосином. Боец вел пальцем медленно по воззванию, как пароход ведут через перекат. Ветер попытался шатнуть тумбу, рванул воззвание, и плохо приклеенная бумага подалась, взвившись кверху. Тогда чтец достал кусок сырого хлеба размером не больше и не толще ладони — голодный свой паек на сегодняшний день — и, продолжая читать, отломил кусок сырого хлеба и приклеил воззвание. На лицах слушавших не выразилось ничего, да они, прислушиваясь к словам воззвания, пожалуй, и не заметили благородного движения чтеца.

— Такие люди Царицын не отдадут, — сказал Ламычев и, сняв для чего-то с головы фуражку, пошел дальше, гладя себе волосы и смотря, как двинулись загрохотавшие по мостовой кованые телеги, которым каждый камешек как бы служил военным барабаном.

Несмотря на раннее утро, в Военном совете было шумно, и по всему чувствовалось: происходит что-то большое и крайне ответственное. Уже на лестнице кто-то передал: только что подписан приказ, по которому третьим членом Военного совета вместо военспеца Ковалевского назначен Ворошилов. От другого товарища узнали, что ликвидировано Окружное хозяйственное управление СКВО, ликвидированы все многочисленные продовольственные организации и что создается общая база снабжения…

— Быть тебе в этой базе, Александр Яковлевич, — сказал проходящий.

— Однако ты у нас интендантом становишься, — сказал, улыбаясь, Ламычев. — Небось, в девятьсот пятом не туда метил, а?

— Куда метил, туда и попал, — тоже улыбаясь, с удовольствием ответил Пархоменко. — А вот куда ты в девятьсот пятом метил?

— На клиросе петь. Я пение любил, — громко смеясь, сказал Ламычев.

Газетный работник, чернобровый и черноглазый мужчина в длинных сапогах, на ходу сказал им: «Сейчас только что закрыта газета „Известия СКВО“, и вместо нее будет выходить простая и доступная народу газета „Солдат революции“».

— Солдат революции есть солдат, — сказал вдруг Ламычев, приосаниваясь, разглаживая усы и важно входя в кабинет Сталина.

— Вы не правы! — услышал рядом Пархоменко. Пархоменко повернулся к газетчику. Оказалось, газетчик поймал какого-то крайне спешившего товарища и, считая необходимым доказать ему, что в газету обязаны писать все, указал этому товарищу на Пархоменко, который будто бы уже согласился писать ежедневно. Пархоменко развел руками:

— Да где мне писать, тут телеграммы — и то составлять некогда.

Газетчик, махая руками, кричал о том, что среди товарищей наблюдается малое уважение к печатному слову, и видно было, что кричал он это, только чтобы как-нибудь выразить радостное чувство, которое овладело им.

Из кабинета выскочил Ламычев. Притворив за собой тщательно дверь, багровый и радостный, он схватил Пархоменко за руки и повел его в конец коридора, где у двери стоял бак с кипяченой водой.

— Забрал! Все, друже, забрал! Все орудия мои и всю прислугу при них. — Он налил в кружку воды, выпил ее и сказал: — Прощаюсь, друг Лавруша, со своей батареей!..

Пархоменко с удивлением смотрел на него и думал, какая же это сила заставила этого человека отдать в такой срок и, главное, с таким удовольствием свою любимую батарею. А Ламычев продолжал говорить.

— Я ему говорю: обнажаем фронт, если увозим орудия к Царицыну. А он мне: «Вы их так запугали, товарищ Ламычев, что если поставить бревна, то они один вид их примут за выстрелы». И дарит мне за отвагу часы. — Он показал большие серебряные с толстыми крышками часы, посмотрел, сколько времени, и сказал: — Три часа беседа продолжалась. «Ваш план, говорит, ударить по тылу Мамонтова — считаю правильным. Но вам пока стоять на месте».

И Ламычев добавил:

— И буду стоять на месте. Что касается тебя, друже, то ходатайствую назвать мой отряд именем Ленина. Похлопочи!

Ламычев вдруг обнял Пархоменко и раз за разом поцеловал его.

— Жалко с тобой расставаться, но что поделаешь!