Свадебный подарок

овет меня как-то Иван Владимирович, директор нашего завода, и так это, вроде безо всякого подхода, спрашивает: — А бывал ты, Павел Петрович, на Кавказе?

Я говорю:

— Хоть и бывал, а вроде меня там и не было. Завком путевку дал в Кисловодск. Я наши санатории и дома отдыха хаять не собираюсь: больные там поправляются. А я пусть и старик, а сердце у меня справное, к врачам не являюсь, и они мне визитов тоже не делают. В Кисловодске я впервые в жизни рубашку перед лекарем снял. И курорты мне ни к чему: по звонку встань, по рецепту ешь, да еще девушка в столовой несуразно тебя кличет: «Салфетка двести пятнадцать, вам садиться за тридцать шестой стол». А какая, извините, я салфетка, когда я рабочий от роду шестидесяти лет?! Ищешь, ищешь место под номером, аж зло возьмет. Мне бы для отдыха куда-нибудь на речку, с плотов ершей поудить или в новые места отправиться да полюбопытствовать, как люди добрые живут: советская земля наша необъятна и по народам куда как разнообразна…

Директор деликатно меня останавливает.

— Отдых, — говорит, — ты, Павел Петрович, планируй так, как тебе вздумается. А сейчас я тебя для дела позвал. Получено серьезное письмо с Кавказа. Завод-де ваш, пишут, старый, заслуженный, в истории значится, а у нас предприятие новорожденное, навыков нет. Не командируете ли одного живописца? Ну, понятное дело, человека опытного и умелого, способного чему ни на есть научить молодых художников.

Вот, — продолжает директор, — посоветовался я с товарищами, и решили мы, Павел Петрович, предложить такую поездку тебе. Глубокие теснины Дарьяла, Терек воет во мгле, замок царицы Тамары и прочие красоты, как это в художественной литературе указано; работа для тебя привычная — сиди да уму-разуму учи.

Напоследок еще и пошутил:

— Кроме зарплаты, пойдут командировочные, а ты живи как на курорте, и ни тебе звонков, ни салфеток с номером.

Он тоже не без ехидцы мужик, директор-то. Отец у него когда-то за одним столом со мной в живописной сидел, а сын, вишь, Менделеевский институт в Москве кончил, Образованный.

Я подумал, подумал, да и согласился. Может, и верно, что путное выйдет, не мне судить.

О том, как ласково на Кавказе меня встретили, подробно распространяться не стану: все это к моей истории отношения не имеет.

Прожил на новом месте неделю, и верно, как на курорте. Только выхожу как-то из проходной и вижу, ждет меня паренек. Невысокий такой, чернявый, улыбчивый. Поздоровался радостно, будто старого приятеля после долгой разлуки нашел, и сразу в духан зовет.

— Очень, — говорит, — вы мне сумеете помочь.

Я сразу и растерялся: может, захотел парень от кошки лепешки, — то, чего и дать не в силах.

А чернявый торопится досказать:

— Жениться надумал, а отец невесты откладывает свадьбу. Коли не поможете — совсем беда и мне и моей Марианне.

При таком закруглении разве откажешь? Авось вдвоем-то и сообразим что толковое. Одна головня и в печи гаснет, а две и в поле курятся.

Однако же я спрашиваю:

— Имя-то у невесты не кавказское, а вроде бы французское. Она что: одного с тобой народа?

И ответил он мне, братец ты мой, так, что у меня сразу интерес появился к парню:

— Я, — говорит, — из Дагестана. Зовут меня Гаджи. Есть у нас в горах такой аул — Кубачи, там златокузнецы живут, ну и я и Марианна тоже кубачинцы. А о французах не зря помянули. Слышал я такую легенду, будто в незапамятные времена то ли царь, то ли шах выписал с запада франков-ремесленников. От них вроде бы следы и остались.

О кубачинских ювелирах я давно осведомлен — не в темном лесу живем, а возле столицы. Музеи тоже, поди, посещаем с целью обогащения научных знаний в нашей области. И то ведомо, что кубачинцы узоры на золоте и серебре очень даже искусно режут.

А вот насчет того, какие у тех кубачинцев обычаи, — о том, честно скажу, впервые услышал. Но для важности головой киваю: дескать, дело известное. Сам между тем чернявого Гаджи слушаю и размышляю. Живут люди в поднебесных местах, до больших городов далеко, а — на тебе — интересуются фарфором. В сакле, к примеру, три комнаты: мастерская, столовая и кунацкая для гостей. Одна стена снизу доверху завешана фарфоровыми блюдами и тарелками. Вроде как до революции у нашего фабриканта в его доме с колоннами.

Чернявый мой Гаджи рассказывает историю за историей.

Задумал, допустим, местный житель жениться. Не тут-то было, не спеши, друг любезный. Должен ты, как того кубачинский обычай требует, сначала дом украсить. И вот отправляется жених в дальний путь, ищет редкий фарфор, «антик» по-тамошнему. Бывало, что и за границу кубачинцы езживали. Магомед, отец Марианны, в Париж путешествовал, а один родич Гаджи два раза в Лондоне побывал. Денег с собой не брали, на свои руки надеялись. Ведь и то: ремесло пить-есть не просит, а само кормит. Кузнец, что стукнул, то и гривна.

Родичу Гаджи посчастило и в России: на Сухаревском рынке в Москве приобрел удивительное блюдо. А Магомед опять тут как тут: когда собрался жениться, — это блюдо выменял: дал коня, восемь пудов пшеницы да пуд сахару.

Подивился я таким обычаям, но в душе, прямо тебе скажу, одобрил. Выходит, создают кубачинские мастера красивые вещи из золота и серебра, но понимают красоту и в фарфоре. Я-то фарфорист, мне это лестно.

Спрашиваю Гаджи:

— А чего же это Магомед свадьбу дочери откладывает?

Объяснил парень:

— Откладывает, можно сказать, из-за этого самого блюда, за которое он коня отдал. Гордится им очень. Много ценных антиков висит на стенках у других кубачинцев, а такого блюда нет. Я насчет свадьбы с Марианной Магомеду намекаю, а он у меня все выпытывает: «Что из антиков нового прибавилось?» Старое-то мое добро ему наперечет известно. И все советует: «Поищи, поищи, парень, чтобы нам на свадьбе не опозориться. Придут старцы, посмотрят и — страшно подумать — упрекнут: настоящих-то антиков, скажут, найти не сумели».

Слово за словом мне Гаджи все это и выкладывает.

— Что же ты, — говорю, — от меня-то хочешь, жених — бедовая головушка?

— Хочу, — отвечает Гаджи, — чтобы вы мне нарядное блюдо расписали и чтобы, увидев его, удивился Магомед и сердце его смягчилось.

Вишь чего загнул! Поди-ка догадайся, чем поразить старого ювелира, если он в антиках толк знает, по заграницам всего насмотрелся и сам за долгую жизнь немало разного добра накопил. Правда, отказ не обух, шишек на лбу не набьешь. Но и отказывать неловко. Да и задела просьба Гаджи. Неужто, думаю, я, фабричный-столичный, не справлюсь?

— Ладно, — говорю, — попробую!

И сразу — была не была — решил: напишу блюдо наподобие того, что мой дед Мефодий Васильевич создавал. А дед у меня личность необыкновенная. Изображал на чашках и тарелках сцены из крестьянской жизни — то косьбу, то хоровод. И цветы очень любил. Лет сто назад послал хозяин нашей фабрики его изделия в Петербург на мануфактурную выставку. Оттуда сразу запрос: что за мастер? Хозяин отписал: мол, такой-то отличается поведением и знанием своего ремесла, живописью овладел на заводе, а ныне занимается обучением искусству способных к тому мальчиков. Ему, брат, не долго думая, за все выставленные работы золотую медаль и пожаловали. Так что знай наших!

А к тому дедовскому наследству надумал я прибавить еще и отцовское. Тут тоже есть что позаимствовать. Под конец жизни стал мой батя расписывать солями. Есть такой способ — наносить узор еще до того, как изделие покроют глазурью, то есть стеклянным блеском. Я эту премудрость от отца и усвоил.

Основу для рисунка взял дедовскую: русский пузатый вазон, а из него в три стороны диковинные цветы с пышными кудрявыми листьями, вроде тех, что встречаются на басмах из фольги, — рамках на древних иконах.

Дерзко думал: а ведь и в самом деле повторю дедову работу. Одно его блюдо у нас в заводском музее на почетном месте красуется, а другое дяде моему досталось. В старых-то семьях фарфористов иной раз такие ценности сыщешь, что всем музеям на зависть.

Днем, следовательно, я молодых мастеров учу, а попозже, часа два, а то и три сижу над блюдом кубачинцу. Гаджи каждый вечер у проходной меня ждет, в духан тянет. Но я после первого раза туда ни ногой.

До времени, понятно, и блюда своего не показываю.

Но вот появилась вещь из последнего обжига. Поверх глазури я матовым золотом нарисовал кубачинские узоры. Про них мне как-то сам Гаджи рассказал: они из веточек с цветами, называются «Москов накыш», в переводе означает: «Московский рисунок». И нанес я это на блюдо с добрым умыслом: кубачинцы узор русским именем назвали, а москвич на русском блюде ему почетное место отвел.

Как, значит, выполнил я все, что сам себе предначертал, директор завода увидел блюдо и стал меня улещать:

— Продай для заводского музея.

И назначил куш немалый.

Ну, я, конечно, прощения попросил. Так, мол, и так, по обещанию сделано. И про Гаджи помянул.

Директор не стал настаивать: они там, на Кавказе, обычаи друг друга знают и уважение питают.

— Если, — говорит, — свадебный подарок, то ничего не попишешь.

Вынес я блюдо, отдаю Гаджи.

Ожидал, что обрадуется. А тут вижу — побелел весь, будто гипсовый стал. Губы дрожат. Потом повернул блюдо обратной стороной, где я подписался для приличия, как, бывало, и дед мой делал. И вздохнул.

— Так! — говорит.

И кинулся обнимать.

Благодарил меня долго. Деньги предлагал. Я не взял: разве подарок на рубли оценишь?

Стал Гаджи меня звать к себе в аул Кубачи. Поначалу я было в смех: куда это меня понесет на два километра в облака, — что я, комсомолец или турист какой. Мне бы поездочку по ровному месту. А он: едем, и конец. И уверяет:

— Это мне позор перед всем аулом на вечные времена, если я такого мастера с нашими граверами не познакомлю.

Я и решился: коли зацепил он меня — пусть волочет. Командировка выполнена по всем статьям, я теперь вольный казак, могу целый месяц путешествовать, куда душа просит. А душа, будто молодая, запросила: поедем в Кубачи.