1

Полночь. Над берегом повис бледный месяц. И рисовые поля, и разбросанные среди них села будто замерли в молчании, огромном, бескрайнем. Лишь время от времени раздается приглушенный туманом лай собак. Холодно.

Среди деревьев вай торопливо шагает девушка. Тихо шелестят круглые листья пальм, кажется, будто они плавают в серебристо-белом тумане, который повис над рекой такой плотной пеленой, что воды совсем не видно. Лыонг превратилась в сказочную реку, по которой плывут облака, извиваясь в излучинах, исчезая и вновь показываясь среди песчаных отмелей и зарослей камыша.

Из кустов вдруг с шумом поднялись летучие мыши и, судорожно дергая крыльями, ринулись вслед за девушкой. Та испуганно шарахнулась в сторону и чуть ли не бегом пустилась по дороге.

Наконец сады расступились и дорога пошла среди полей. Скоро и поворот к дому. Впереди неожиданно зашевелилась какая-то большая, темная масса. Девушка замерла. Из тумана вынырнул человек, за ним еще один, несколько мужчин в нонах, согнувшись, брели друг за другом и молча тянули переброшенный через плечи канат. А, это лодочники ведут лодку против течения. Мимо медленно проплыла едва различимая в тумане мачта парусника.

Девушка подошла к дому.

— Это ты, Соан?

— Я, мама!

Соан отодвинула приставную дверь, сняла нон и переступила через порог.

Огонь в очаге догорал. Мать сидела на постели из сухих банановых листьев, покрытых циновкой, прижимая к себе спавшего Бау, укутанного в мешковину. Рядом, завернувшись в старую циновку, спала Хюе, даже во сне она продолжала держаться за мать. Соан присела к очагу и протянула к огню закоченевшие руки.

— Ты что же так поздно?

— Да гости пришли, я весь вечер им прислуживала. Только когда все разошлись, удалось удрать.

— Кой заждался тебя. Почему без накидки ходишь, застыла вся! А что за гости у них были?

— Начальник уезда да управляющий с французских плантаций у горы До. Кажется, хозяева хотят купить и эти плантации. Француз удирает, вот и подыскивает покупателей.

Соан подкинула в очаг рисовой половы.

— Ка давно не был?

— Вчера приходил. Принес восемь хао и мешковину.

Соан посмотрела на сестренку и братишку, свернувшихся на пальмовых листьях… Какие они оборванные, жалкие… То ли от дыма, то ли от чего-то другого у нее защипало глаза.

— Вот ведь холода какие завернули! Все теперь погибнет!

— Да, дочка, как падет иней — жди беды! У нас все бананы поникли. Боюсь, и остальное померзнет…

Соан потерла глаза. Такой холодина, а у них даже старого одеяла нет! Выходит, она, Соан, даже с Ка не может равняться — тот и себя кормит, и матери помогает. Она же столько лет батрачит, а толку никакого. У хозяев амбары от зерна ломятся, однако они даже старой одежонки ни разу не послали матери.

— Голодная небось. Там в золе вроде еще батат остался, возьми поешь.

— Я уже ела, мама. Я лучше пойду к Кою.

— Ну что же, иди, там уже все собрались…

— А что, от Мама в самом деле кто-то приехал?

— Кто его знает? Вчера мельком видела каких-то людей.

— Смотри, мама, никому не проговорись.

— Ах ты паршивка! Яйца курицу вздумали учить!

— Ну ладно, я пошла.

— Может, ты до завтра останешься, а утром к хозяевам вернешься? Куда идти по такому холоду!

— Да что ты, мама! Если они хватятся, скандала не оберешься!

Соан ушла. Тетушка Муй вздохнула. И когда только Соан избавится от этих извергов!

Старенькая хижина Мама все так же одиноко торчала на берегу реки среди глухих зарослей дикого тростника. Подходя к ней, Соан услышала тихие голоса.

— Кой дома? — громко спросила она.

Кой отодвинул плетеную дверь и впустил Соан. И тут Соан увидела «этих людей» — невысокого мужчину лет тридцати пяти с чуть припухшими верхними веками и женщину, до того худую, что даже одежда не могла этого скрыть. На голове ее была косынка, закрывавшая все лицо почти до самых глаз, как у буддийской монахини. Лицо изможденное, землистого цвета, но глаза живые, ясные.

— Садись, мы ждем тебя, — сказала женщина, пододвигаясь, чтобы освободить Соан место у очага.

Кой разлил по пиалам чай, заваренный листьями вай, и сунул в огонь несколько бамбуковых поленьев.

— Расскажи-ка, Ба, этой девушке про Мама, — мягко улыбнувшись, попросил мужчина.

Говорил он неторопливо, негромко. Та, которую назвали Ба, внимательно рассматривала Соан. В глазах ее застыло недоумение, точно она не могла поверить, что несчастная девочка, о которой так часто рассказывал им Мам, и есть вот эта сильная, стройная и энергичная девушка с застенчивыми глазами.

Под ее взглядом Соан вспыхнула, но тут же взяла себя в руки.

— Простите, — обратилась она к женщине, — я в октябре передала Маму письмо. Не знаете ли вы, получил он его?

— В октябре? Нет, вроде он ничего не говорил про письмо.

— Я слышала, вода в тех местах ядовитая, от нее у всех лихорадка…

— Ну не совсем так. Хотя малярией там действительно болеют почти все, а лекарств нет никаких. Мам в первый же год перенес несколько сильных приступов. Он ведь не очень крепкого здоровья и болел тяжело, несколько раз терял сознание, бредил, никого не узнавал… Ну а теперь ему вроде полегче.

Женщина умолкла. Ей стало жаль эту девушку, с волнением ловившую каждое ее слово, и она не стала рассказывать о том, как они закапывали в лесу, на берегах безымянных ручьев, своих ребят. Лицо женщины заволокла печаль. И вдруг она улыбнулась сухими, потрескавшимися губами:

— Он такой добряк, этот Мам! Мы все его очень любили. Как кто заболеет, он ухаживает за больными, кормит, стирает. Никакой работой не гнушался. И дрова заготавливать — он, и камни возить — он, и кирпичи таскать. Где трудно, там непременно Мам работает. А если какая заваруха случится, Мам становится просто отчаянным! В прошлом году, в июле, он чуть было не погиб. Его уже и в мертвецкую снесли.

Соан смотрела на женщину широко открытыми глазами, а по щекам у девушки катились слезы.

— Там начальником лагерей — Делоран. Настоящий фашист! Пристрелить человека ему ничего не стоит. Переглянется кто в строю, тут же выхватит пистолет и — в ногу!

Голос женщины звучал сухо, жестко, глаза сузились. Говорила она негромко, монотонно, но в наступившей тишине отчетливо слышалось каждое слово.

— Он запретил все наши организации, всюду насадил провокаторов. После его допросов заключенные возвращались, как правило, избитые, в крови. И он, подлец, старался деморализовать нас, посеять недоверие друг к другу, постоянный страх, что в любую минуту каждого из нас могут схватить и расстрелять. Тогда партийная ячейка приняла решение начать открытую борьбу, так как позволить терроризировать заключенных значило дать возможность уничтожить всех нас одного за другим. Как-то на обед принесли тухлую рыбу. Мы воспользовались этим, подняли шум, отказались есть. В лагере немедленно была объявлена тревога, заперли все ворота, на вышках установили пулеметы, во двор ворвались солдаты с винтовками. Началось настоящее побоище. Они пустили в ход не только дубинки и приклады, но даже штыки. Заключенные, те, что были покрепче, взялись за руки и встали в круг, чтобы прикрыть женщин и больных. Мам, конечно, тоже был впереди. Нас избивали несколько часов, пока сами солдаты не выдохлись. Весь двор был залит кровью. На земле осталось лежать человек двадцать наших. Делоран приказал загнать всех политических в бараки и заковать в колодки. Раненых унесли к себе уголовники. Недели две держали нас в колодках, и каждый день кто-нибудь умирал если не от ран, то от болезней. Надсмотрщики уговаривали нас прекратить бунт, тогда, мол, с нас снимут колодки. Но мы выстояли. В конце концов им пришлось снять колодки, разрешить восстановить организацию по поддержанию порядка, организацию взаимопомощи и санитарные отряды. Прекратились зверские побои и расстрелы без суда, мы немного вздохнули…

Женщина посмотрела на слушателей и остановила взгляд на Соан.

— Мама тогда не было с нами, мы все уже решили, что он погиб, как вдруг, недели через две, смотрим — приходит, шатаясь от слабости, и как ни в чем не бывало подсаживается к нам. Спросили, где был. Оказывается, его тогда отнесли в мертвецкую, а там дежурные, выделенные из уголовников, завернули труп в циновку и понесли закапывать. Но тут один потрогал его и говорит: «Да он еще теплый!» Послушали — дышит. Отнесли к врачу. Тот сделал укол, добрый был старик, подлечил. И вот Мам вернулся, точно с того света.

Женщина рассмеялась и ласково положила руку на плечо Соан, которая, уже не скрываясь, то и дело вытирала слезы.

— Не волнуйся, Мам непременно вернется, — мягко сказал мужчина. — В России Красная Армия ведет сейчас большое сражение на реке Волге. А когда немцев разобьют и сбросят Гитлера, французским и японским фашистам тоже несдобровать. Времена меняются. Так что рано или поздно Мам все равно вернется к тебе!

Мужчина повернулся к Ба.

— Французы уже порастеряли былую самоуверенность. В лагерях Шонла под Новый год наши устроили настоящее празднество! Даже ярмарку организовали. Пели песни, разыгрывали пьески. Солдат с женами и детьми пригласили. Почти во всех тюрьмах к Новому году раздобыли свинины, праздник так праздник! А в ханойской охранке даже организовали шахматный турнир, борьбу и всякие развлечения.

— Неужели?

— Недаром говорится: «Слабого давят, сильного обходят стороной!» И чего только они с нами не делали, а увидели, что орешек крепкий, стали поосторожнее. Они ведь сейчас с японцами грызутся, вот и побаиваются, что мы стоять в стороне не будем, если у них дело до драки дойдет!

Соан жадно слушала, боясь пропустить хоть слово. Не все еще ей было понятно, но услышанное прочно засело в памяти.

— Вот, Соан, ты и узнала все, что хотела, — сказал Кой, протягивая ей пиалу с чаем.

— Я хочу вам сказать… — смущенно начала Соан.