ОТЕЦ

В прорезь почтового ящика ясно вижу опущенную туда газету. Пытаюсь дотянуться до нее кончиками пальцев. Газета чуть приподымается вверх, но в самый последний момент выскальзывает, и все приходится начинать сначала. Промучившись минут пять, нащупываю в кармане куртки карандаш и, поддев им газетный лист снизу, все-таки вытаскиваю его наружу.

Прежде всего смотрю на четвертую полосу. Футбол, хоккей. Опять наши выиграли! Машинально перевернув газету, вижу на первой странице большущий портрет отца. Читаю над портретом: «Передовики предоктябрьского соревнования» И внизу: «Лучший токарь-инструментальщик Назар Павлович Нартиков». Размахивая газетой, перепрыгивая через две ступеньки, несусь вверх, в свою квартиру.

Отец уже дома. Молча кладу перед ним газету, сам деловито достаю хлеб из сумки.

— Что ж ты одну только газету предъявил? — усмехаясь в черные усы, проговорил отец. — Доставай и свой дневник. Посчитаем, кто как выполняет договор о социалистическом соревновании.

Я продолжаю копаться в сумке, словно булки там застряли или зацепились одна за другую и никак их не отцепить.

— Правда, сынок, — подхватывает предложение отца мать. — Ты нам так редко о своих успехах рассказываешь. Поделился бы, как там у тебя в школе.

Я прекрасно понимаю, что мне очень невыгоден сейчас весь этот разговор, и пытаюсь отойти на заранее подготовленные позиции.

— Мама, ты же папку нашего хорошо знаешь. Он хитер. И, конечно, опытнее меня, поэтому всегда выбирает такой момент для подведения итогов, когда его, можно сказать, крыть нечем. Посмотри, какой портретище в газете поместили. Да еще слов разных высоких печатными буквами наставили. И лучший, и передовик, и все такое прочее. А у меня — вы сейчас же про родительское собрание вспоминать будете. Хотя того не знаете, что уважаемая Ольга Федоровна на родительских собраниях старается больше про промашки говорить. Хорошее-то от нас не уйдет, скажет, а вот послушайте, что наши сорванцы натворили. Какое ж тут соревнование? Я у папы на производственном собрании ни разу не был. Может, там тоже про недостатки высказываются.

Отец неожиданно взял мою сторону.

— Гляди-ко, — усмехнулся он. — Несмышленышем прикидывается, а дело говорит. Верно, на производственных совещаниях с нас крепко стружку снимают. Без этого нельзя. Друг дружку сами с наждачком протираем. Чтоб чище были. Иначе какие же мы инструментальщики, если ржавчину друг с друга вовремя не очистим? Оттого, между прочим, и первое место по заводу держим. Не даем никому застояться.

Он поднялся из-за стола, большой, сильный, и вдруг сказал такое, чего я вовсе и не ожидал:

— Давно надо было тебя на завод сводить. Да все откладывал: думал, пусть подрастет. А теперь вот, гляжу, не опоздал ли?

Я не помнил, с каких пор установились у меня с отцом такие добрые, сердечные отношения. Скорее всего, они такими были всегда. А может быть, с того памятного вечера, когда, придя с работы, отец посадил меня на широкое колено и стал рассказывать про завод, про мастерство токарей-инструментальщиков. И выходило, что нет на свете лучше и краше профессии токаря.

Мать налила нам по тарелке наваристых щей, и, склонившись над столом, отец хлебал деревянной ложкой щи и спрашивал:

— Куда же теперь твои ноги поворачиваются? Кем же ты решил стать? Или все еще раздумываешь?

Меньшой братишка Ефимка заерзал на стуле и, прожевывая кусок мяса, выпалил:

— Я уже решил. И с учительницей договорился. Она меня на космонавта учить будет.

Отец строго посмотрел на Ефимку из-под густых бровей и постукал ложкой по краю тарелки.

— Не вмешивайся, Ефимка, когда тебя не спрашивают. Поимей в виду: твой черед отвечать на этот вопрос еще впереди.

— Правда, Ефимушка, — вмешалась мать. — Ты никогда не дашь папе с Сережей как полагается поговорить. А Сереже ведь уже пятнадцать лет. Пора задуматься, куда себя определить. А у него, я вижу, все ветер в голове. Конечно, и побегать надо, и поиграть, разве мы против. Да ведь и путь себе выбирать надо. Разве трудно решить-то, Сережа? Мать у тебя слесарь-монтажник по приборам телефонной связи. Отец, опять же, токарь первой руки. Тебе уж другого пути нет.

Я чуть было не поперхнулся щами.

— А мне Виталий Витальевич говорил, что у меня склонность к математике.

— Все помешались на этой математике, — вздохнула мать.

Ефимка прыснул в ладонь, а отец сказал с некоторой даже обидой за свою профессию:

— И хорошо, что склонность к математике. Сейчас токарю или слесарю, скажем, разметчику да и лекальщику без математики не обойтись. Я вот в кружке по повышению квалификации занимаюсь, так мы там цельный вечер одни цифры пишем.

Чтоб не рассмеяться, я прикрыл рот ладонью. Потом проглотил ложку щей и сказал уже спокойно:

— Папа, так это же совсем другая математика. Наверное, даже не математика, а просто арифметика. А мы уже скоро за логарифмы возьмемся. Они вам и не снились.

Мать только руками всплеснула на такие речи.

— Что же ты отца-то обижаешь? — попыталась урезонить она меня. — Да к нему сам академик приходил. Просил точный прибор смастерить. У нас, говорит, специалисты, сколько ни бились, не могли такой прибор сделать. А твой батька с заданием справился. Да еще благодарность от начальства получил.

Отец довольно усмехнулся в усы, но все же остановил мать:

— Ты погоди, Никитична, хвастаться-то. И не враз все у меня вышло. А тоже пришлось недели две помучиться.

— А все-таки сделал! — стояла на своем мать.

— Сделать-то сделал, да вот, вижу, безбожно отстаем мы в науке от сыновей. И Ефимка такие задачки решает, о каких мы и не слыхивали в детские-то годы. А Сережка и вовсе скоро отца забьет ученостью своей. Нет, Сережа, — подытожил он, поднимаясь из-за стола. — Поведу я тебя все же на завод. Слово, оно, конечно, убеждает, а живое дело сильнее за сердце берет. Спасибо, мать, за хлеб-соль. Пойду отдохну немного, да и мне за свою математику надо садиться. Начальник цеха дал задание один расчет проверить.

— Папа, я с тобой, — тотчас же выскочил я из-за стола.

— Не мешал бы ты отцу, — вмешалась мать.

Но отец снова стал на мою сторону:

— Ничего, ничего, идем, Сережа. — И, обхватив меня рукой за плечи, повел в комнату.

Так уже очень давно у нас установилось. В те дни, когда отец приходил с работы пораньше, послеобеденные часы мы проводили вместе. Усаживались поудобнее на диване. Отец брал газету, а я книгу. Но через минуту то и другое уже откладывалось в сторону и начинался разговор на вольную тему. В такие минуты мне разрешалось задавать любые вопросы.

Иногда отец просил:

— Вижу, книжка тебе шибко интересная попалась. Никак не можешь оторваться. Почитай вслух. Может, и я на старости лет ума-разума наберусь.

И я читал ему. У нас в классе увлекались Хемингуэем. И мы прочли с отцом целиком два тома. Он не все одобрял, и мы жутко спорили. Но на «Старике и море» мнения сошлись. Прекрасно.

Порой отец говорил:

— Что это мы все твои книжки читаем, которые ты выбираешь. Это несправедливо. Достань-ка томик Чехова, мой любимый.

И мы читали Чехова. Как-то незаметно я полюбил этого писателя. И уже сам предлагал отцу:

— Давай Чехова.

На этот раз, когда я закрыл книгу, разговор начал отец. Отложив в сторону газету, он спросил:

— Замечаю, что-то ты сегодня не в настроении. Случилось что-нибудь?

Я даже вздрогнул от этого вопроса. Удивляюсь, как это отец умеет угадывать мое настроение. Вроде и виду не показываешь, что расстроен чем, скрываешь-скрываешь свое самочувствие, а он все равно догадывается. А что, собственно, сегодня случилось? Ровным счетом ничего. После большой перемены нашел у себя в столе записку:

«Когда пойдешь домой, подожди меня у магазина. Надо поговорить. Нина».

Написано печатными буквами, не разберешь, кто писал. Да я и не усомнился в том, что это Нинина записка. Давно хотелось поговорить с ней, выяснить, какие у нее ко мне претензии. После школы битый час вертелся у магазина. Никого. Потом прибегает Светка. Сияет вся от удовольствия.

— Что, Нину ждешь? — спрашивает.

— Да нет, — говорю, — так прогуливаюсь. Что-то голова разболелась.

А она свое:

— Не дождешься. Лучше проводи меня домой.

Вскипел я тут. Отвечаю:

— Мне в другую сторону. — И ушел.

Конечно, с запиской это Светкина проделка. Но знала ли об этом Нина?

Коротко я рассказал отцу эту историю.

— Да-а! — протянул он. — Что-то у тебя не ладится в классе.

— Почему не ладится? — запротестовал я. — Все ладится. У меня уже много друзей. А пересмешники всегда найдутся.

— Конечно, — согласился отец. — Хорошо, что ты спокойно к этому относишься. А что, и сочинение недавно писали?

И об этом наслышан! На заводе, наверное, отцы о школьниках говорили.

— Да, контрольное. Я, кажется, немного напутал про Печорина, но ведь как на это еще посмотреть.

Отец понимающе покачал головой:

— Удивляюсь я, на вас, молодых, глядя. Как быстро вы взрослеете! Вот уж и Печорина на обе лопатки раскладываете. В суждениях определенны и беспощадны.

— Так нас учат, папа.

— Да, учат, — отвечая каким-то своим думам, машинально повторил отец. — Учат. Вы и сами многое на лету хватаете. Что надо и что не надо.

Я подивился таким отцовским словам, пристально посмотрел на него, прикидывая, к чему он клонит. Но ничего опасного для себя не увидел в его карих ласковых глазах и сказал только:

— Да ведь не всегда знаешь, что надо и что не надо. Вот вырасту, специально для ребят счетно-вычислительную машину построю, чтобы подсказывала, что надо, а что не надо.

— Так они же у тебя на подсказках жить будут, — усмехнулся отец. — А сломается машина — и все, и погибли твои мальчишки.

Я сокрушенно развел руками:

— Видишь, опять нехорошо.

— Да ты не увиливай в сторону, — прижимал меня словами к стенке отец. — Что-то не верится мне, чтобы из-за записки так расстроился. Скажи, в школе-то как? Ничего не натворил?