СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ

«Здравствуйте, дорогие мои ребята Костя и Лида!

Ну, право, мне совестно. Что это вы взялись меня величать товарищем курсантом да Алексеем Павловичем? Какой же я Павлович? Мне и лет-то всего восемнадцать. Так что зовите меня просто Алешей. Меня и здесь, в училище, товарищи все так зовут.

Вы пишете, что составляете сейчас списки тех, кто служил в партизанском отряде «Мститель», и тех, кто помогал партизанам. И я думаю, что вы пошли дальше нас. Мы такие списки составить не догадались. От души желаю вам успеха.

Теперь, когда вы познакомились по моему первому письму с моей одноклассницей Рыжей Галкой, я расскажу вам, с чего начался наш поиск. Наши дома стояли рядом. Галкин и мой. Когда-то на месте нашего дома был пустырь. Отец после войны, как мне рассказывали, облюбовал этот уголок и построился. А Галкин дом старый. Он стоял тут и до войны. Деревья в саду у них тоже старые. Мне нравился Галкин сад. Он гуще и тенистее нашего, ухоженного. И птиц там водилось больше. По обе стороны невысокого заборчика, разделявшего наши усадьбы, росла малина. Но почему-то на нашей стороне никогда не было ни одного гнезда. А у Галки всегда селились малиновки. Когда я был еще совсем маленьким, Галка часто хвасталась мне их гнездышками, с гордостью, поднявшись на цыпочки, показывала маленькие пестренькие яички, лежавшие на пушистой подстилке, а потом и беспомощных голеньких птенцов. Когда появлялись в гнезде яички, а затем выводились птенцы, Галка не знала покоя. Она выносила из дома и ставила на некотором расстоянии от малинника табуретку и по целым дням сидела на ней, караулила, чтоб случайно забредшая кошка не разорила гнездышко. Загнать ее вечерами домой спать можно было лишь с величайшим трудом. А утром чуть свет она уже опять сидела на своем табурете, делая вид, что читает книгу. Но больше, чем в книгу, она глазела по сторонам, отгоняя собак, кошек, ворон и сорок.

Потом Галка поняла, что необязательно все время сидеть около малинника. Птички сами умеют охранять свое гнездо и при приближении врага поднимают такой крик, что за версту слышно. Можно спокойно сидеть дома и выбегать только на этот сигнал тревоги. А когда у нее появились голуби, она и вовсе перестала наведываться в малинник. Только я иногда, подойдя к заборчику со своей стороны, заглядывал в заросли и, найдя гнездо, любовался забавными птенцами.

В тот день малиновки что-то очень уж раскричались. И я вышел, чтобы взглянуть, кто побеспокоил их. С соседней усадьбы доносился громкий, раздраженный разговор. Раздвинув кусты, я увидел Мишку, его мать и мать Галки. Показывая синяки на Мишкином лице, Тоболиха кричала:

— Злодеи! Вы мне за это ответите! И ты, и твоя зловредная дочка. Яблоко от яблони, говорят, недалеко падает. Самой людям в глаза смотреть стыдно, и дочку к тому же приучаешь. Это надо же, так изуродовать мальчишку! Живого места не оставила! Нет, это вам не при фашистах. У нас Советская власть. Она призовет к ответу.

Тоболиха держала широкой ладонью Мишкину макушку и все старалась повернуть его лицо к свету, чтобы ярче сияли синяки, а он всячески увертывался.

Наша соседка была очень расстроена.

— Успокойтесь, — говорила она. — Этого больше не будет. Я поговорю с Галей. Верно, она девочка темпераментная, вспыльчивая. Я поговорю…

— Тут не говорить, а пороть надо! — шумела Тоболиха. — Ремнем всыпать по заднему месту, чтоб три дня сесть больно было. Вот тогда подействует. Да я еще найду на вас управу! Так не отделаетесь, не те времена.

Она еще долго кричала и бранилась, а Анна Петровна терпеливо слушала ее и все обещала, что это больше не повторится. Галка же ни слова не вымолвила за время всего разговора. Только сердито посматривала из-за материнской руки.

Наругавшись, Тоболиха взяла за руку сына и со словами: «Пойдем, Миша, пойдем, дитятко» — удалилась.

Галка, вывернувшись из-под материнской руки, пошла к дому. Анна Петровна остановила ее:

— Погоди, Галя. Надо же нам с тобой поговорить.

— О чем говорить-то? — обернулась Галя.

— Да нельзя же так, — сказала Анна Петровна. — Что это ты таким разбойником растешь? Отовсюду на тебя жалобы: того побила, этого поколотила.

— И буду колотить. Что ж мне, терпеть? — с вызовом сказала Галка.

— Да не девчоночье это дело — драться.

— А чего они дразнятся?

— Пусть дразнятся.

— Не хочу.

— Как же они тебя дразнят?

— Ну что ты, мама, не знаешь, что ли? — с обидой бросила Галка. — Рыжей дразнят. Рыжей Галкой.

Анна Петровна обняла дочку за плечи:

— Дурочка, чего же тут обидного? Галка — очень хорошее имя. А быть Рыжей Галкой даже почетно. Если бы меня всегда так называли, я бы гордилась, а не дралась с мальчишками.

— Брось ты, мама, — увернулась Галка. — Они еще всякие гадости говорят, что ж я, терпеть должна?

Лицо Анны Петровны стало грустным-грустным.

— Говорят, — сказала она. — Мало ли что говорят. Против людской молвы мы бессильны. Стерпеть надо, а не с кулаками бросаться. Ты знаешь, что такое стерпеть?

— Не хочу я терпеть! — крикнула Галка. — Не хочу! — И скрылась в доме.

Анна Петровна постояла еще немного, вздохнула и тоже пошла в дом.

Я напрочь забыл, зачем подошел к зарослям малинника. Мне стало тоскливо. Об Анне Петровне действительно говорили разное. Говорили шепотом, а то и полушепотом. А чаще просто бросали косые взгляды. Но даже нас, школьников, удивляло, что мать Галки, активную партизанку (что было нам известно), никогда не приглашали ни на встречи в школу, ни на торжественные собрания по случаю Дня Советской Армии или Дня Победы. Никогда не видел я, чтобы она носила награды. Разве у нее их не было?

Этот вопрос задал я, набравшись смелости, Галке, когда мы, помирившись, сидели с ней на крыше сарая, предоставив голубям возможность самим летать сколько угодно.

— Как не было? — ответила Галка. — Есть. Полная коробка. Только она их никогда не надевает. Говорит, пока не отведут подозрения. А кто их отведет? И сколько ждать? Я говорю: надо бороться, доказывать, а она не хочет. Одно твердит: я ни в чем не виновата, что же мне доказывать? Честность не доказывают. Она у всех на виду.

Этот день оказался переломным. Галка, все время чуждавшаяся людей, грубившая всем — и взрослым, и своим сверстникам-детям, сделала для меня исключение. Я попросил:

— Покажи мне их.

— Чего? — не поняла Галка.

— Награды ее, ордена.

— Пойдем, — просто сказала Галка и потянула меня за рукав.

У нее был свой ключ от дома, и она быстро открыла дверь. Мы прошли в уютно обставленную горницу, и Галка достала из комода большую, обкленную красной материей коробку.

— Вот смотри, — сказала она. И отвернулась в сторону. Наверное, чтобы не смущать меня.

Я открыл коробку и поразился: в ней были ордена и медали. Лучистый орден Отечественной войны. Алая Красная Звезда, медали «За отвагу», «За боевые заслуги». Далее шли бумаги. Грамоты, приказы с благодарностями. Разбирая эти бумаги, я заметил разрезанную пополам фотографию, половинку ее. На ней засняты были, видимо, три человека. Но на той половине, что я держал в руках, осталось только полтора.

— А это что такое? — повернулся я к Гале.

— Не знаю, — ответила она. — Я к ней не приглядывалась. Люди мне незнакомые. Отца я немного помню. Но здесь его нет. Наверное, баловался кто-нибудь.

«Баловался, — подумал я. — А зачем же тогда хранить половинку старой, пожелтевшей и даже измятой фотографии?» Машинально я перевернул фотографию обратной стороной. Там было что-то написано. Я прочитал: «Дорогому Старику на добрую память от Рыжей Галки». И дата: «12 февраля 1943 года».

— Странно, — сказал я. — Ты знаешь, что здесь написано?

Галка взяла у меня из рук фотографию и прочитала. Лицо ее нахмурилось. Но ответила она сдержанно:

— Я видела это. Давно уже, но ничего не поняла. Спросила у мамы. Она отмахнулась: «Долго рассказывать». Я еще несколько раз приставала к ней с расспросами, но ничего не добилась. Только однажды она сказала: «С этой фотографии все мои беды и начались».

— А что это за Рыжая Галка? — осмелился спросить я.

Галка вспыхнула вся, рассердилась:

— Отвяжись! Сказала же: не знаю. Ты что, подразнить меня хочешь?

Через минуту она успокоилась, поняла, что зря на меня набросилась.

— Ладно, — сказала примирительно. — Положи на место.

Я аккуратно сложил все бумажки, все ордена и медали, и Галка поставила коробку в тот же ящик комода.

Уже прощаясь, я сказал Галке:

— Ты бы все-таки расспросила маму. Зря ведь не дают награды. И мы бы тогда призвали к порядку Мишку и прочих.

— Да ну ее, — отмахнулась Галка. — Я уже приставала к ней. И требовала и грозила. Ничего не помогает. Твердит одно: жизнь нас рассудит. А начнешь упрекать — плачет: «Если уж родная дочь не верит, что же от других требовать». Но я не сдамся, — гордо подняла она голову. — Одна буду защищаться. И за себя и за маму.

Разве мог я оставить Галку одну с ее тревогой? Я тоже ринулся ее защищать. Но другими, мирными методами.

Прежде всего я решил основательно поговорить с Мишкой.

— Ты должен представить доказательства, — твердил я ему.

— Какие еще доказательства? — пыхтел Мишка. — Об этом все знают. Провалы были в отряде. Из-за нее. Все так говорят.

— Кто?

— Все. Дядя Вика. И мамка моя. Все, все…

Требовать объяснений от Мишкиной матери не было смысла. Она б только накричала и вытолкала за дверь. Поэтому я решил сходить к дяде Вике, председателю колхоза. Он уважаемый человек, бывший разведчик партизанского отряда, действовавшего в наших местах. Он, конечно, все знает.

Викентий Иванович встретил меня настороженно. Я его понимал. И так работы много, а тут еще какой-то мальчишка пристает с расспросами про войну. Но когда я, сбиваясь и путаясь, рассказал ему о своих сомнениях и особенно о том, как тяжело Галке, он отложил в сторону свои дела, отослал домой бухгалтера, который уже поздним вечером заглянул к нему с какими-то не терпящими отлагательства бумагами, и заставил меня повторить все сначала и поподробнее.