13
Разноцветный пучок ракет рассыпался в небе, и еще не успели на лету погаснуть огни, как воздух задрожал от взревевших моторов. Истребители рванулись вперед, легко оторвались от земли и, круто набирая высоту, скрылись в направлении Берлина. Полк опять переменил посадочную площадку. До города рукой подать. Астахов знал, что победное знамя установлено над рейхстагом, его пронесли в этот день смелые люди сквозь огонь и тысячу смертей. Он до боли в глазах всматривался в мутную землю, отыскивая среди разрушенных кварталов куполообразное здание с красным флагом.
Бои на земле и в воздухе продолжались с прежним напряжением.
Эскадрилья, которой в этом вылете командовал Губин, промчалась на высоте тысячи метров над центральной частью города. Николай облегченно и радостно вздохнул: он успел заметить над серым огромным зданием трепещущий красный флаг. Открывшееся глазам летчиков впереди внизу поле — берлинский аэродром — было во многих местах изрыто бомбами. Пытавшиеся взлететь с него вражеские самолеты прижимались к земле пулеметным огнем истребителей. Пилоты тяжелых машин, которые должны были увезти соратников Гитлера, разбежались. Шеф-пилот самого Гитлера сдался в плен со словами: «Это самое лучшее, что я теперь могу сделать!»
Сверху хорошо видно: город со всех сторон окружен войсками. В воздухе, как молнии, мелькают самолеты различных конструкций, часто оставляя за собой черные зловещие полосы. В этот день бои в берлинском небе достигли наивысшего напряжения. В эфире беспрерывно раздаются разноязычные звуки команд и возбужденные голоса летчиков.
На высоте двух тысяч метров Губин со своей эскадрильей ринулся в самую гущу боя, который происходил над центральным полем. Одно звено он направил вниз, чтобы препятствовать взлету вражеских машин.
Николай забыл про землю. Кругом немецкие «фоккеры», «рамы», «юнкерсы» и всё, чем фашистская армия располагала на этот день. Годы войны приучили Астахова к выдержке и, чувствуя свое превосходство, он умело уходил из-под удара немцев и смело нападал сам. За пять минут боя он успел «свалить» два самолета противника. Его звено вело бой на средней высоте, Губин с Широковым дрались где-то сверху, прикрывая Астахова, не допуская неожиданных ударов. «За ними, как за каменной стеной», — думал Николай, стиснув зубы от страшного напряжения и выбирая новую цель для удара наверняка.
Немцы стреляли длинными очередями. Один истребитель вверху вспыхнул, и маленькая темная фигура летчика, отделившаяся от горящего самолета, долго падала, не раскрывая парашюта. Белый купол мгновенно вырос почти у самой земли, как разрыв снаряда, и скрылся между домами той части города, которая была в руках советских бойцов. Астахов осмотрелся. Не увидел самолета Широкова. Значит, это он выбросился. «Чертова выдержка у человека. Так затянуть прыжок!.. Не стукнулся бы только о камни в развалинах».
Откуда-то пришла еще группа истребителей, прямо с ходу вступила в бой, и через несколько минут воздух опустел. Немцы удрали. Эскадрилья Губина повисла над аэродромом. Другая группа ушла дальше, к западной части города. Очевидно, это истребители «свободной охоты».
Астахов удивился, что бой так быстро кончился.
…Широков услышал команду:
— Атакую… Прикрой!
Он повис сзади Губина, обеспечив ему безопасность атаки. Когда «мессер» перевалился на спину и начал падать, Широков заметил сбоку «фоккера», пикировавшего на последний самолет в звене. Широков полетел наперехват и выпустил короткую меткую очередь. Почему-то у «фоккера» отвалился хвост. Он не горел, но беспорядочно падал. Широков глянул назад. Увернуться от удара немецкого истребителя он уже не успел.
«Сволочи, подожгли…» — только и успел подумать он.
Пламя вырвалось с обеих сторон мотора, прошлось по капотам и, лизнув стенку кабины, закрыло все впереди. Медлить нельзя ни секунды. Он с силой дернул за ручку аварийного сброса фонаря, и в кабину ворвался дым вместе с ураганным потоком воздуха. Отстегнув привязные ремни, летчик подтянулся на руках и, отворачиваясь от огня, чувствуя, что задыхается, с усилием перебросил тело за борт. Он отлетел от горящего самолета, завертевшись волчком. Открывать парашют рано — могут расстрелять в воздухе или, что еще хуже, занесет ветром в лапы врагов. Огромным усилием воли решил дернуть кольцо на минимальной высоте. Тело вошло в штопор.
Земля кружилась перед глазами. Широков выбросил руки в стороны — тело перестало вращаться и, когда до земли оставалось не более двухсот метров, рванул кольцо.
В первую секунду ему показалось, что он остановился в воздухе, и только спина и плечи ныли от тупой боли. Но он посмотрел вверх: небо закрыто белым шелком. Переведя взгляд на землю, он вскрикнул от радости: бойцы, родные бойцы махали ему руками.
Его подхватили под руки, отцепили парашют и чуть ли не на руках отнесли в укрытие. Широков слышал их возбужденные голоса и, гордый за этих простых людей, за свою авиацию, за себя, чуть не плакал от счастья.
— Здорово дрались! Мы наблюдали ваш бой.
— Ну и хватили одного, у него аж хвост к чертовой бабушке отлетел.
— Молодцы, истребители! Деретесь не хуже нас, пехоты.
Широков подумал об аэродроме, о друзьях и заволновался.
— Хлопцы, укажите командира. На аэродром надо. Ведь война не кончилась.
— Вон идет капитан.
Широков заторопился к нему навстречу.
«Капитан Астахов… капитан… кавалер шести орденов. Спасибо, Родина».
Стоя в строю, глубоко взволнованный Николай взглядывает то на свою только что полученную новую награду — орден Красного Знамени, то на новые погоны.
Он видит смущенное лицо Широкова — ему присвоено звание Героя Советского Союза. Видит чуть-чуть растерявшегося подполковника Губина рядом с членом Военного Совета, который приколол к его груди вторую золотую звездочку. Астахов пробегает глазами по строю однополчан, на груди которых блестят ордена и гвардейские значки, и замечает: у всех почему-то неожиданно появился насморк, слишком часто они прибегают к помощи носовых платков. Привыкшие смотреть смерти в лицо, загрубелые, пропитанные военной гарью, эти люди, у которых, казалось, слезы луком не выдавишь, стояли сейчас притихшие. Они еле сдерживали готовые прорваться наружу чувства любви к родной земле, к своему гвардейскому знамени, которое шелестит на правом фланге, обдуваемое теплым, нежным ветерком.
Вот стоят девушки — укладчицы парашютов. Горят скорбным и торжественным пламенем черные глаза Олеси Шевчук. Астахов смотрит на нее, и ему хочется сказать: «Да, Виктора нет, но мы с тобой всегда будем знать, что для нас он бессмертен!» И еще ему хочется сказать: — «Мы отомстили, Олеся. Мы победили!»
Член Военного Совета осмотрел строй, улыбнулся и густым баском проговорил:
— Родина благодарит вас, гвардейцы-летчики, техники, мотористы, за то, что вы, не щадя крови и жизни, не только защитили ее от врага, но и освободили народы от кровавого фашизма. Вы не просто воины: вы — освободители. Народ благодарит вас за те беспримерные подвиги, которыми вы прославили свою армию…
Голос члена Военного Совета чуть-чуть дрожал от волнения, и люди ловили каждое его слово.
Как залп из сотен автоматов, грохнули аплодисменты. Солдатское «ура» разнеслось по аэродрому.
Губин что-то сказал члену Военного Совета, тот кивнул, и, сделав два шага вперед, Губин вытащил из кобуры пистолет.
— Слушай команду! Во имя Родины, во имя победы — трехкратный залп из личного оружия. Приготовиться!
Пистолеты, автоматы, ракетницы мгновенно вскинуты кверху.
— Огонь!
Десятки ракет рассыпались в воздухе.
— Огонь!
Еще залп.
— Огонь!
И звуки выстрелов слились с голосами людей:
— Ура-а-а!
Потом из строя выходили гвардейцы и клялись и в будущем честно служить Родине, как они служили ей до сих пор.
Сияло голубое весеннее небо, свободное от пулеметной трескотни и падающих самолетов, и весна, победная весна, пропитанная запахами трав, ласкала разгоряченные лица победителей нежным ветерком. И долго еще не смолкали голоса. Наконец Губин скомандовал:
— На отдых!
Люди рассыпались по аэродрому, побежали к самолетам и, сорвав маскировочные сети, нежно смотрели на стальных птиц, притихших и успокоенных.
Опережая Астахова, маленькая пестрая птичка села на лопасть стального винта его машины, пропела какую-то сложную музыкальную фразу, встрепенулась и юркнула в зелень капонира. Астахов проводил ее глазами и одобрительно сказал вслух:
— Правильно! Жить — так с песнями.
Проходившая мимо девушка улыбнулась ему и проговорила:
— До чего же день хороший!
«Хороший день». Когда предстоял полет для поражения вражеских бомбардировщиков и небо при этом было безоблачно, а воздух чист и прозрачен, говорили: «Хороший день!» Когда нужно было перелететь линию фронта для штурмовых ударов с бреющего полета, перелететь так, чтобы на земле не успели повернуть стволы пулеметов, а небо в этот час было закрыто мохнатыми темными заплатами облаков и воздух был влажный, мутный, — говорили: «Хороший день!»
Если возвращались на аэродром без потерь, угробив несколько самолетов врага, говорили: «Хороший день!» И когда диктор внушительным басом отправлял в эфир: «Приказ Верховного Главнокомандующего…», — люди обнимали друг друга и говорили: «Хороший день»… Но тогда в эти простые слова вкладывалась только часть большого человеческого сердца; остальное, что было в сердце, отдавалось страшным дням, когда свежие потоки крови продолжали омывать землю, когда ежесекундно обрывалась чья-то жизнь, когда от чудовищных залпов дрожала земля, когда и в чистом небе таилась смерть…
Нет. Сегодняшний хороший день не похож ни на один прошлый. Его ждали, за него умирали, и он пришел. Он и должен быть таким: чистым, с весенними запахами, с бескрайним прозрачным небом, с зеленеющей землей, с пробуждающейся жизнью, — день Победы.