10
— Почему ты вылетел назад без разрешения командира? Ты его даже не видел. Мне сообщили об этом, когда ты был еще в воздухе…
Астахов стоял перед Губиным и всеми силами старался сохранить на лице спокойное и невозмутимое выражение. Но Губина трудно было обмануть.
— И еще вопрос: почему так рано вернулся? — мягко спрашивал Губин. Он чувствовал, что-то неладно. Слишком давно знает он Астахова: из душевного равновесия его вывести трудно, и уж если это случилось, значит должна быть основательная причина.
— Все это можно объяснить двумя словами, — ответил Астахов: — была любовь и нет ее. Вы только поймите меня правильно. У меня неприятность, ни больше, ни меньше.
«А почему бы мне не рассказать Губину всей правды?» — подумал про себя Астахов. Ему захотелось высказать все, как-то сбросить с себя часть этой мучительной тяжести… и он, смотря в одну точку где-то в стороне от Губина, заговорил:
— Я нашел ее быстрее, чем думал… Мы давно не виделись… годы… Меня поразила не так ее любовь к другому, как то, что она была рядом и не узнала меня…
Астахов попросил разрешения закурить.
— Помните, я говорил вам о Фомине?
— Так это все же он?
— Да. Я его уважал и… всегда буду уважать. И если я не разговаривал с ним сейчас, так это к лучшему. Они не знают, кто к ним прилетал, да и не узнают никогда. Мне это стоило немалых трудов: там, на аэродроме, я пережил бессильную ярость. Мне было и обидно и жутко. Сейчас прошло. Один раз в жизни ошибиться можно, а может быть, и нужно.
Астахов замолчал. Молчал и Губин.
— Может быть, ты и прав. Только вот что, друг. Увидеться и поговорить с ним при случае надо. Может быть, что-нибудь здесь не так. Поцелуи бывают разные… В общем, отдохни сегодня, успокойся. Завтра рано улетаем. И вот еще что, — Губин дружески похлопал его по плечу, — в жизни, как ты говоришь, можно сделать ошибку, а в воздухе — нельзя, иначе…
— Не беспокойтесь. Все будет в порядке.
— Ну, иди. Завтра еще поговорим.
Шагая в общежитие, Астахов вновь почувствовал душевную пустоту. Как долго он ждал свою Таню!
Фронтовые рассказы о временных утешительницах, которых презрительно называли «походными», проходили мимо его ушей. Сомнений в прочности Таниной любви не было. Фомин! Образ его глубоко запал в сердце! Он еле узнал его сейчас, после стольких лет. Бледный, необыкновенно худой, Фомин выглядел старше не на пять лет, а на много больше. Что это? Результат ранения? Да, конечно… Поэтому он сейчас в легкомоторной. А Таня? Таня тоже стала старше и тоже похудела. Лицо бледное, но по-прежнему красивое, милое. Таня! Таня! — Астахов ускорил шаг. И Виктора нет… Кажется, впервые так ясно и определенно Николай почувствовал, что Виктор был для него самым близким другом.
Губин с восьмеркой истребителей прикрыл штурмовиков, летящих на малой высоте к Берлину. Их слегка горбатые спины поблескивали внизу на фоне освещенной солнцем земли. Через несколько минут — Берлин, Там, на узких многочисленных улицах, кровавые схватки танков, пехоты с последними силами отчаянно сопротивляющегося врага. Южная часть города свободна от противника полностью.
Приказ прост и ясен: очистить берлинское небо от врага, прикрыть войска и штурмовать вражеские позиции.
Летчики-штурмовики упрямо носились над городом на малой высоте, помогая пехоте и танкам выкуривать немцев не только с укрепленных позиций, но и из отдельных домов. Вражеские бомбардировщики, прикрытые многочисленными истребителями, встречали боевые порядки советских «лавочкиных», «яковлевых», и тогда разгорался бой.
В эти дни истребители работали двумя эшелонами. Одни были вверху — преграждали путь бомбовозам врага, другие внизу — прикрывали своих штурмовиков. Когда показались задымленные улицы, Губин услыхал по радио голос командира штурмовых самолетов:
— Истребители! Начинаем! Смотри в оба!
Штурмовики, развернувшись, заходили на атаку. Наблюдая, как уверенно они прочерчивают небо, с каким хладнокровием пикируют на врага, Губин удовлетворенно думает: «Как на учебном полигоне. Ну и черти!»
Он развернул группу над атакующими самолетами и осмотрелся: вверху десятки зенитных разрывов. Облачка их подползают все ближе. Он приказал Астахову взять превышение над его звеном и быть готовым к интенсивному зенитному огню. Но обстрел прекратился. Выше прошли две немецкие «рамы», затем около десятка «фокке-вульфов» набросились сбоку, надеясь подойти к штурмовикам. Обеспокоенные наводчики с земли кричали по радио об опасности, но Губин сам уже оценил обстановку и, пытаясь оттянуть бой в сторону от штурмовиков, приказал Астахову быть на своем месте — сверху, а сам рванулся в сторону, увлекая за собой пару «фоккеров». Те гнались за ним, пока он не применил свой излюбленный прием: когда его пытались атаковать сзади, он резко взмыл кверху и стремительным разворотом бросил свой истребитель на врага. Немецкий пилот одну секунду нерешительно продолжал полет по прямой. Этой секунды было достаточно: прикрытый своим ведомым Широковым — на этот раз он летел с ним, — Губин пустил короткую, но верную очередь — «фоккер» вспыхнул. Второй загорелся от смелой атаки Широкова.
«Удачно», — подумал он и взглянул туда, где дрался Астахов. Там было тяжело. Четверка образовала круговорот с шестеркой «фоккеров».
Губин, убедившись, что штурмовики продолжают работать с тем же спокойствием, поспешил на помощь. Астахов заметил почти рядом с собой горящий истребитель своего ведомого.
Впереди круто развернувшийся немецкий истребитель шел к нему в лоб.
«А ну, попробуем, такое ли у тебя крепкое сердце, как ты хочешь показать», — и он довел мотор до полных оборотов, летя с максимальной скоростью навстречу. Расстояние молниеносно сокращалось. Астахов, не сворачивая, выпустил короткую очередь. Трасса пуль ушла выше. Немец стрелял тоже, но Астахова это уже не беспокоило. Еще секунда — и от его самолета и от него самого останется только пыль, но и немец рассыплется в прах.
Дальше все произошло настолько мгновенно, что он даже не понял, когда успел свернуть немец; его широкие крылья в последний миг сверкнули в стороне снизу, и Астахов, в каком-то диком возбуждении, чувствуя холодную испарину на побледневшем лице, закричал:
— А-а-а, фриц, испугался! Смерти испугался!.. Ты уже мертвец и так! Не захотел лобовой, так я тебя добью все равно!
Астахов видит, что звено Губина врезалось в гущу боя и немцы готовятся удрать. Не упуская из виду «фоккера», который секунду назад свернул в сторону, он бросил самолет за ним и, догнав, всадил в черное брюхо «фоккера» длинную очередь. Самолет взорвался, подбросив истребитель Астахова кверху.
В стороне горели еще два немецких самолета. Воздух мгновенно опустел. Гитлеровцы, потеряв пять истребителей, поспешно улетели.
Астахов, все еще чувствуя, как глухо стучит в висках, со звеном пристроился к Губину. Ведомый летчик Астахова погиб на глазах, но Николай заставил себя не думать об этом, по крайней мере сейчас. Штурмовики передали по радио, что задание выполнено, и тут же скрылись в дыму пожарищ. Истребители вернулись на аэродром. Губин подробно провел разбор боя и ушел на командный пункт. Впервые после боя Астахов не чувствовал того возбуждения, которое всегда царит в кругу летчиков в такие часы. Тоска снова легла на сердце. Широков все время пристально посматривал на него и, когда Астахов, явно желая остаться один, пошел не в общежитие, а куда-то в сторону, догнал его.
— Я видел твой трюк в воздухе и, признаюсь, впервые подумал о тебе дурное. Сейчас это выглядело бы неразумным, если ты хочешь знать.
— Ты о чем? — Астахов делал вид, что не понимает. Широков усмехнулся:
— Будто бы ты не знаешь? Я говорю о твоей атаке в лоб. Ведь фриц мог просто не успеть отвернуться — и тогда…
— И тогда ты помянул бы меня добрым словом, и в день победы принес бы на могилку несколько цветиков.
— Могилка твоя была бы очень высока, не доехать.
Астахов грустно улыбнулся:
— Неужели ты подумал, что в этот момент мною руководило желание умереть? Нет, брат, я не настолько глуп. Я хотел расплатиться за Виктора. И потом — погиб Таращенко, ты знаешь. В такие моменты думают о мести. — Астахов ничего не сказал о Родионовой, но, очевидно, Широков сам откуда-то узнал об этом, потому что он с облегчением вздохнул и признался:
— Извини, Коля, был грех, подумал, что ты ослаб от всяких там личных неурядиц. И все же я не дам тебе быть одному. Я еще не успел наговориться. Пойдем, поболтаем.
— Ну что ж, идем.
Где-то за перелеском на горизонте продолжали тяжко ухать орудийные залпы. Свежий ветерок принес еле ощутимый запах гари, которая ежеминутно напоминала о боях там, в Берлине.
В этот день маленькому связному самолету нельзя было показаться над центральной частью города: слишком большой риск. Таня, внимательно оглядывая южную сторону города, летела вдоль какой-то улицы, испытывая глубокое волнение при виде многочисленных живых точек, двигающихся сквозь удушливый дым, туда, к рейхстагу. Запах гари долетел в кабину. Перемешанный с легкими парами бензина, он щекотал горло. В задней кабине удобно устроился офицер разведки, который что-то чертил на бумаге, часто поглядывая на землю. Такие полеты Таню злили. Она не имеет права выходить из безопасной зоны, она возит пакеты, офицеров связи или разведки, фотокорреспондентов и реже больших начальников, которые хотят лично убедиться в правильности нанесения на карту крестиков и кружочков, обозначающих расположение вражеских войск.
Таня пытается взглянуть туда, где центр города, но, кроме отчетливо видимых с этой небольшой высоты разрушенных и полуразрушенных, темных, еще дымящихся зданий, не видно ничего.