6

Начальник летной части Сенников в аэроклуб пришел из армии. Год назад он летал на боевых самолетах. Это был невысокий, резкий в движениях и словах мужчина лет тридцати пяти. Продолговатое, с крупными чертами лицо говорило о внутренней силе. Светлые, всегда прищуренные глаза. Несмотря на отличную технику пилотирования, он заработал дурную славу среди однополчан как недисциплинированный летчик, склонный к воздушному хулиганству.

— Летчика есть кому наказывать и без начальников, — говорил он. — Земля-матушка охотно принимает тех, кто спотыкается в воздухе.

Дважды Сенников привлекался к ответственности за полеты на малой высоте над населенными пунктами и лихачество в воздухе, приведшее к аварии самолета: колесами он зацепился за телеграфные провода и произвел посадку в поле на фюзеляж, поломав его.

Со смутной грустью слушал он, как люди младшего поколения да и его старшие товарищи с жаром спорили о теории полетов, разрабатывая новые методы грамотного обучения летчиков и обеспечения безопасности полетов. Аварии самолетов в мирное время расценивались как чрезвычайное происшествие. Виновники строго наказывались. Сенников этого не понимал. Он считал, что все полеты объективно связаны с риском для жизни и что отдельные случаи падения могут быть… «Ну, что же, это авиация», — думал он, но мысли свои перестал высказывать вслух. Молчал и о своих душевных переживаниях. Он чувствовал себя опустошенным и мечтал о каком-нибудь случае, который мог бы вернуть его к прежней жизни, вернуть ему былую привязанность к полетам. Нарушать задания и «хулиганить» в воздухе ему категорически запретили. Он признал свои ошибки, когда ставился вопрос о его пребывании в военной авиации, сам не веря в искренность этого признания. Порвать совсем с авиацией он все же не мог, но и летать по-новому не хотел. Он знал, что хоть и верят в его исправление, но постоянно за ним следят.

Товарищи от него отошли, хотя внешне отношения оставались приятельскими. Он чувствовал себя одиноким, и именно тогда, когда готов был просить о переводе куда-нибудь, хотя бы на Крайний Север, его вызвал к себе комиссар полка. Комиссара он недолюбливал. Самолюбивая, тщеславная натура Сенникова не могла простить того, что ему отказали в приеме в Коммунистическую партию (когда он после очередной «выходки» в воздухе и полученного взыскания подал заявление). Отказало ему партийное собрание, но главным виновником он все же считал комиссара.

Около двух часов длился разговор, во время которого Сенников в какой уже раз убедился, что комиссар хорошо знает его жизнь, но не разбирается в его психологии. Он не мог понять, почему этот рано поседевший коммунист, зная его дурной характер, продолжает с ним разговаривать по-хорошему, а не рубит сразу, сплеча. Во время этого последнего разговора Сенников почувствовал на минуту неприязнь к самому себе и сочувственно посмотрел на комиссара. Когда ему на следующий день сказали, что он увольняется из армии, он не удивился, а только криво усмехнулся, услышав напутственные слова комиссара: «Вы хороший летчик. Надеюсь, станете дисциплинированным человеком… Прививайте людям те качества, которые нужны советскому летчику, а не гастролеру».

Сенников понял: «гастролер» — это он. Наскоро простившись с людьми, он без сожаления покинул полк.

Для многих опытных инструкторов с первых дней стало ясно, что Сенников к аэроклубной авиации относится насмешливо, с оттенком пренебрежения. Очевидно, после боевого истребителя ему было скучно пересаживаться на легкий учебный самолет, проходить с курсантами азбуку летного дела. Сам он на учебном самолете летал с тем блеском, с тем особенным почерком, по которому узнаются опытные лихие воздушные «волки». Курсанты с восторгом и завистью смотрели, как Сенников часто на низкой высоте делал фигуры сложного пилотажа. Во всех фигурах была не только точность, дававшаяся опытом, но и красота, которая есть только у очень смелых летчиков, достигших высокого мастерства.

Но летать с Сенниковым боялись. Часто в воздухе за малейшую неточность в технике пилотирования по адресу ученика летели такие грубые, оскорбительные слова, что курсанты невольно терялись.

Первым поссорился с Сенниковым Витя Корнеев. Несмотря на свою молодость, маленький рост и щуплую фигурку, Витя оказался прекрасным инструктором. Он был терпелив, всегда спокоен, никогда не повышал голоса. Даже огромный и грубоватый курсант Павлюченко, из которого легко выкроилась бы пара Корнеевых, смотрел на своего инструктора с простодушной и любовной улыбкой.

Сенникову Корнеев не нравился за маленький рост, за голубые наивные глаза, за девичий румянец.

— Ему бы в куклы играть, а не летчиков учить.

Однажды в летный день, проверив в воздухе курсанта из группы Корнеева, Сенников вызвал к себе Витю и, сидя на раздвижном стартовом стуле на аэродроме, сказал:

— Ваш курсант болтается в воздухе, как щепка в проруби. Ему не летать, а гвозди дергать… Если не научите его летать должным образом — начну учить вас!

Витя, может быть, ничего и не ответил бы на эту грубость, но курсант, которого проверял начлет, был хорошим и грамотным курсантом, и если допустил в воздухе ошибки, то причиной мог быть и сам начлет. И Витя с горячностью возразил:

— Не могу согласиться с вами, товарищ начлет. Этот курсант через год или два будет летать получше нас.

Сказал и сразу же пожалел об этом: лицо Сенникова вдруг позеленело, глаза недобро сверкнули, и он сквозь зубы нехорошо выругался.

На следующий день Корнеев получил выговор в приказе за нарушение дисциплины.

Астахов испытывал двойственное чувство к Сенникову. До сих пор все старые летчики казались ему прекрасными людьми. Образцом был Фомин, о котором он не мог забыть. В Сенникове он хотел найти что-либо похожее на Фомина, но в конце концов понял, что этот человек совсем иной. Если он еще уважал начлета за отличную технику пилотирования, то очевидная несправедливость Сенникова к людям вызывала неприязнь к нему, особенно после того, как Николай услышал слова, сказанные начлетом инструктору Петроченко:

— Чем больше узнаю эту зеленую молодежь, тем больше презираю.

Отношения Астахова с начлетом не могли оставаться неопределенными после случая с Гавриловым. Николай решил во что бы то ни стало выпустить в самостоятельный полет курсанта Гаврилова, отказавшись отчислить его как неспособного. Он знал, что начлет ему этого не простит. Астахов продолжал летать с Гавриловым, готовя его наравне со всеми курсантами своей группы к самостоятельному вылету. К его удивлению, Сенников больше не спрашивал о Гаврилове.

На следующий день после объявления взыскания Корнееву Сенников пригласил Астахова и еще нескольких инструкторов к себе на квартиру, на ужин по случаю своего дня рождения. Астахов сказал об этом своему другу. Виктор нахмурился.

— И ты согласился? — спросил он.

Астахов помялся и развел руками.

— Представь себе, да! И знаешь почему? Уж очень мне любопытно, что он за человек. Неужели он и дома такой, как на службе?

Виктор был возмущен.

— Впрочем, как хочешь, потом расскажешь. Но прежде я должен рассказать тебе то, что я видел вчера, — и, понизив голос, продолжал: — Я летал с курсантом. Он далеко ушел от аэродрома, увлекшись пилотажем. Я не мешал: думаю, сам сообразит. И вдруг с высоты тысячи метров вижу внизу самолет, почти на бреющем. Приглядевшись, я заметил, что он делает срыв в штопор. Ты понимаешь: на такой высоте! И не один раз. С аэродрома самолета не видно — далеко. Курсанты еще самостоятельно не летают, значит кто-то из инструкторов. После посадки я пытался узнать, кто летал, но самолеты уже все были на земле, поэтому сейчас можно только догадываться.

— Ты никому не говорил об этом? — встревоженно спросил Астахов.

— Нет. Я хотел сходить к начальнику, но ведь я же не знаю, кто?

— А все-таки сходить надо. Это чертовски дрянная вещь. Недоставало только, чтобы кто-нибудь гробанулся, да еще почти накануне Дня авиации. Сходи, Витя, завтра, обязательно сходи, или я сам это сделаю.

— А ты попробуй узнать у Сенникова, кто это. Я понял: они тебя пригласили, чтобы придать этой пьянке приличную форму: как-никак член комсомольского комитета.

Астахов уже подумал об этом. Месяц назад он был избран членом комсомольского комитета аэроклуба. Чувствуя ответственность за состояние дисциплины, он, с присущей ему прямотой, выступил на собрании против пьянок, после того как Куракин с Петроченко однажды утром пришли на полеты с опухшими и сонными глазами.

— Кажется, ты прав, Виктор, но мы еще не знаем, что за вечер будет у начлета. В конце концов хорошие товарищеские встречи нужно только приветствовать. А в общем я знаю, как поступить. Думаю, что дурного не сделаю.

Уже перед освещенными, но занавешенными окнами, за которыми двигались тени, Астахов остановился. Хорошо ли? Но любопытство взяло верх, и он решительно открыл дверь. На столе стояли пустые бутылки, а гости говорили все разом. Два курсанта из группы Петроченко сидели в обнимку с начлетом и громко разговаривали.

Из соседней комнаты доносились пьяные мужские голоса и женский смех. Увидев Астахова, Сенников встал и протянул руку.

— Привет, будущий истребитель! Опаздываешь!

И повел Астахова к столу. Из соседней комнаты сейчас же вышли три женщины, которых Астахов не знал. С ними были Петроченко и Куракин.

— А, Коля… здорово… Приветствую тебя в этом райском уголке. Знакомься: наши подруги… по крайней мере, на сегодня… — И Куракин небрежно обнял одну из женщин. Но Сенников замахал рукой:

— Потом, потом знакомиться! Прошу за стол! Выпьем, по очередной. Астахову налить штрафную…