ЭПИЛОГ

Пайпер

Поклонение фарфоровому божеству оказалось предпочтительнее, чем перечисление имен всех святых, пока твои ноги разведены ножными держателями.

— Иисус, мать вашу, Христос, сделайте что-нибудь!

Они пытались. Я знаю, что они пытались, потому что я сама пыталась разродиться в течение последних девятнадцати часов.

Девятнадцать часов.

Датчики пищали и жужжали, а медсестры подбадривали меня. Доктора не было видно, потому что я все еще не была готова тужиться. Поправочка. Я-то была готова. Мой маленький светлячок, превратившийся в арбуз, не особо торопился.

Я сжала руку Лэндона так, что побелели костяшки пальцев.

— Пожалуйста, засунь руку и вытащи свою дочь. Вытащи ее! Я не могу, больше не могу.

Когда Лэндон наклонился, чтобы поцеловать меня в лоб, я заметила, как он побледнел. Я его пугала. Я сама себя пугала.

— Ты практически сделала это...

— Черта с два. Тебе придется выполнить грязную работу. Вытащи. Ее. Из. Меня.

Кровь стучала в барабанные перепонки. Я чувствовала себя припаркованной машиной с кирпичом на педали газа. Двигатель ревет, но автомобиль стоит на месте.

Мы были в Седарс-Синае. И хотя какая-то часть меня переживала, что возвращение сюда вызовет воспоминания о пребывании Лэндона в клинике вместе с желанием заняться самолечением с помощью лекарств, я понимала, что вела себя иррационально. Он был моей опорой с момента появления на той вечеринке. Он не покинет меня сейчас, когда я больше всего в нем нуждаюсь.

Роды длились уже так долго, что родители успели приехать из Нью-Йорка и теперь ожидали вестей в приемной. Лэндон недавно ходил к ним и сказал, что они держались за руки. Мои родители держались за руки? Это практически заставило меня побежать к ним, чтобы увидеть все своими глазами.

Еще одна схватка из глубины моего огромного живота. Эпидуральную анестезию отменили больше часа назад, сказав, что потуги начнутся с минуты на минуту. Что скоро все закончится.

Но не было видно ни конца ни края.

Я чуть не свалилась с кресла от боли и, вскрикнув, крепче сжала руку Лэндона. Если это не закончится в ближайшее время, есть вариант, что поврежу его руку сильнее, чем любое сальто по пьяни.

Схватка едва прекратилась, как появилась еще одна. А потом еще. Комната расплылась, и даже лицо Лэндона — самое совершенное собрание углов, плоскостей и впадин — стало размытым.

Закрыв глаза, я поплыла прочь от яркого света и резких звуков, от тревожного голоса Лэндона, который звал меня по имени.

Я пыталась сопротивляться тьме, собирающейся на краю моего сознания, я честно пыталась остаться с человеком, которого любила больше жизни. Воспоминания вспыхнули, словно падающие звезды на чернильном небе. Как мы разрезали торт на вечеринке, где узнали пол ребенка. Я была настолько переполнена любовью, надеждой и страхом, что мне не лез даже кусок в горло.

Я вспомнила выражение лица Лэндона, когда колыбелька, которую он собирал целый день, используя только что купленную дрель и самые грязные словечки, развалилась во время его гордой демонстрации.

Всплывали картинки, как Лэндон и Джейк вместе, бок о бок, играли на барабанах в музыкальной студии дома. Нашего дома.

Завтраки, обеды и ужины. Долгие прогулки, долгие походы. С родителями, с Джейком, с Делэни и Шейном, Тревисом, Джеттом и Даксом. И с родителями.

Как Лэндон впервые признался мне в любви, и каждый следующий раз. Он стал делать это очень часто, что было не обязательным, потому что он доказывал это каждый день тысячью разных способов.

Я тоже любила Лэндона Кокса. Я жаждала его прикосновений каждую ночь и просыпалась на следующее утро, желая большего.

Последний триместр беременности казался вечностью, но в моем случае вечности было недостаточно. Мы с Лэндоном проводили каждую минуту, заново открывая друг друга, восстанавливая отношения и укрепляя связи с семьей и друзьями.

Я цеплялась за эти воспоминания, следуя за их яркими дугами, когда они разламывались надо мной. Последнее, что я увидела, прежде чем меня накрыла темнота, — взгляд Лэндона, когда я почувствовала вчера первую схватку. Исчезли боль и нежелание, которые наполняли его глаза меньше года назад. Ему больше не нужно было заставлять себя самодовольно ухмыляться. Теперь он был по-настоящему спокойным и счастливым.

Я дала ему это. А теперь я собиралась подарить ему дочь.

Для Лэндона меня было достаточно.

Более чем достаточно.

Я была для него всем.

А он — для меня.

ВСЕМ.

Лэндон

Мой дом и лужайка снова были переполнены людьми. Подъездная дорожка ломилась от машин. Никто не был приглашен сюда по СМС, и никто не приехал сюда для того, чтобы восстановить ущерб.

Эту толпу собрали по приглашениям на толстом картоне, подписанным от руки каллиграфическим почерком, которые доставили не почтальоном, а частным курьером.

Одно из них было даже доставлено Адаму. Они с Пайпер помирились после рождения Люси. Я посчитал, что если Пайпер захотела остаться друзьями со своим бывшим парнем, то так тому и быть. Особенно если учесть, что у него у самого был парень.

Кроме того, сегодня я стану ее мужем.

Нам с Пайпер предстояло связать себя узами брака.

Сегодня был день, которого могло бы и не быть по слишком многим причинам. Но самым последним и разрушительным стало то, что я не верил, что Пайпер доживет до этого дня. Даже сейчас, стоя в конце белого атласного прохода, где справа от меня расстилалась зелень Лос-Анджелеса, а слева стояли Шейн, Джетт и Дакс, страх сжимал мое горло, когда я вспоминал водоворот рождения Люси.

Я никогда не испытывал такого страха, как в тот момент, когда Пайпер ускользнула от меня. Секунду назад она была рядом, саркастичная, энергичная и живая. А в следующее мгновение свет в ее глазах погас. Меня вытолкали из комнаты, пока мое сердце вырывалось из груди. А потом последовал вопрос...

— Если нам удастся спасти только одного...

Как выбрать между сердцем и душой?

Я просто хотел, чтобы мне вернули Пайпер.

До того, как Люси стала Люси, именно из-за нее Пайпер срочно отправили на операцию. Именно из-за нее я мог потерять свою Пиппу.

Тогда, до того, как Люси стала Люси, я ненавидел ее.

Через несколько часов доктор вернулся.

— У вас появилась дочь. Ее состояние...

— Что с Пайпер?

Его губы сжались, и я почувствовал, как что-то внутри меня надломилось. Появилась глубокая трещина, которая никогда не заживет.

— Она в критическом состоянии, но держится.

До того, как Люси стала Люси, я даже не хотел ее видеть. Я сидел у постели Пайпер, держа ее обмякшую руку и ища на ее бледной коже признаки солнечного света. Меня раздирали горе и ярость. Медсестры суетились вокруг, спрашивая, не хочу ли я подержать дочь. Выбрали ли мы имя. На все был ответ: «Нет».

В итоге поддерживали и утешали Люси в отделении интенсивной терапии родители Пайпер. Они кормили малышку ее первыми бутылочками и меняли подгузники.

Пайпер не открывала глаза три дня.

Три гребаных дня.

Я не отходил от нее, просто не мог. Даже пока она была без сознания, ее душа все равно переплеталась с моей. Я слышал свое имя в каждом ее вдохе.

По толпе прокатились одобрительные охи и ахи, и я очнулся от воспоминаний. Девон, девочка с цветами, только закончила опустошать свою корзинку с лепестками роз. Следом за ней, у дальнего конца бассейна, во всем белом появилась Пайпер. Ее великолепные светлые волосы были распущены и ниспадали на обнаженные плечи. Вместо цветов она держала на руках нашу дочь. Это было прекраснее любого букета.

Пайпер переехала ко мне еще до рождения Люси, а после того, как ее выписали из больницы, ее родители остались с нами на месяц. Они стали семьей, которой никогда не были. Сейчас они ждали Пайпер на другой стороне моста, возведенного над бассейном, поверхность которого была усыпана цветами. Я чувствовал, что Гастингсы стали и моей семьей.

Я перевел взгляд с Пайпер на Люси, и мое сердце, и без того переполненное любовью, чуть не разорвалось в груди. Как только Пайпер вышла из комы, и меня уверили, что с ней все будет в порядке, я наконец поплелся в отделение интенсивной терапии, где пребывали уязвимые новорожденные. Люси не была недоношенной, но роды прошли с осложнениями, и у малышки началась лихорадка.

Когда я вошел в палату, отец Пайпер сидел на одном из стульев, держа девочку на руках. Он медленно поднялся и передал мне ребенка. Шок и любовь пронеслись по моим венам, когда я уставился в ее ангельское личико. Я зажмурился, не понимая, что отец Пайпер стоит все еще там, пока не почувствовал его руку на своем плече.

— Последние четверть века я был слеп к лучшим моментам своей жизни. Не повторяй моих ошибок, сынок. Даже когда тебе больно, ты должен держать глаза открытыми.

Я с трудом сглотнул. Он был прав. Теперь мне нужно было оберегать две души, два сердца, которые были так же важны для меня, как и собственные. Даже важнее. Не в силах вымолвить ни слова, я разомкнул веки и лишь слегка кивнул, уловив запах мягкой нежной кожи моей дочери.

Я держал ее неуверенно, но наклонился, чтобы оставить на ее головке долгий поцелуй. Тонкие пряди светлых волос — скорее платиновые, чем золотые, — щекотали мои губы. Я повернул голову и потерся щекой о нее. Новорожденная кожа малышки была похожа на бархат, а сама девочка практически ничего не весила.

— Светлячок, — пробормотал я, уткнувшись носом в изгиб ее шеи. Трещина, которая разверзлась, когда я посчитал, что потерял Пайпер, открылась чуть шире, заполняя резервуар любовью и счастьем, о существовании которого я и не подозревал. Но она была. Чистая и мощная. — Наш маленький светлячок.

— Что вы сказали?

Я вздрогнул от тихого голоса с французским акцентом, затем взглянул на медсестру, ухаживающую за ребенком в закрытом кувезе.

— Извините, я не хотела помешать. Я просто подумала, может, вы выбрали имя для дочери...