Они укатили на своем кадиллаке, белое солнце отскакивало от темного заднего стекла.

— Андрес, я бы на твоем месте не стал связываться с этой шайкой, — сказал я.

Я все никак не научусь принимать взятки, которые преподносятся якобы из благорасположения к тебе, особенно если такие подношения приходят от людей типа Диди Джи. И кроме того, пальцы на левой руке никарагуанца были замотаны бинтом, и я догадался, где они побывали. Он сел за кухонный стол, неподвижный; страх стоял в карих глазах, прикованных ко мне, как будто веки были пришиты ко лбу. Я поставил на стол магнитофон, фотокамеру «поляроид» и бутылку белого рома.

— У меня здесь аквариума с пираньями нет. Я отвезу тебя в больницу, если хочешь, — сказал я ему через своего кубинского друга, которого звали Хайме.

Больница ему не требовалась; раны были несерьезными; но он был бы очень признателен за стакан рома, безо льда, если можно.

Я открыл утреннюю газету, придвинул свой стул к нему, поднял газету между нами, чтобы были видны заголовок и дата, и попросил Хайме сфотографировать нас «поляроидом». Изо рта у никарагуанца действительно ужасно пахло, как будто в легких что-то разлагалось. Выпив ром, он вытер губы, и тонкие серые шрамы вокруг рта заблестели, как обрезки навощенной струны.

— Хочу, чтобы ты кое-что усвоил, — сказал я. — Ты собираешься сотрудничать, но не из-за людей Диди Джи и не из-за своих пальцев. Эти ребята тебя больше не тронут; и уж меньше всего не из-за меня. Если хочешь, можешь состряпать против них обвинение в изнасилованиях и похищениях детей. Я тебя отвезу в любое отделение полиции или в ФБР.

Он внимательно смотрел на меня, пока Хайме переводил. Идея сдать людей Диди Джи властям показалась ему настолько нелепой, что в его глазах не появилось даже никакой реакции на предложение.

— Но наша совместная фотография — это другое дело, — продолжал я. — Я сделаю копии, много копий и разошлю по городу тем, кого это может заинтересовать. Вполне возможно, что ты своим друзьям доверяешь, это не будет иметь для тебя никаких последствий. А может, ты владеешь ситуацией, и это для тебя — детские игрушки.

Он нахмурился и взглянул на меня с некоторой неловкостью, как посмотрел бы на вас бывалый пес, если бы его загнали палкой в клетку.

— Que quiere?[26] — проскрежетал он.

Это была странная история. История, где каждый сам за себя, полная обмана и всевозможной лжи. Но как часто бывает с грубыми и жестокими людьми, более всего его выдавали наивные признания и старательные отговорки, более отвратительные по своему скрытому смыслу, чем преступления, которые можно было бы предъявить ему в качестве обвинения.

Он семь лет прослужил сержантом в национальной гвардии Сомосы, строча пулеметом с вертолета. Много раз сражался с коммунистами в джунглях и горах. Эту войну осложняла проблема мирных граждан, потому что коммунисты прятались среди деревенских жителей, прикидываясь рабочими на рисовых полях и кофейных плантациях. И когда правительственные вертолеты летели слишком низко, они открывали огонь с земли именно там, где, по словам опрошенных крестьян, не было ни сандинистов, ни оружия. Что было делать? Естественно, американцы, побывавшие во Вьетнаме, знали, как решить эту проблему. Тот, кто сражался на войне, не всегда мог быть разборчивым.

Солдаты в форме, как настоящие мужчины, шли вперед по открытой местности, в то время как коммунисты прокладывали себе путь среди бедняков, сражаясь, как трусы и голубые. Если я не верю ему, доказательство тому — его глаз, и он оттянул кожу под одним глазом, показывая мне похожий на оконную замазку мертвый мускул под сетчаткой. Их вертолет снизился над охраняемой зоной — внизу видны были индейцы, складывающие в стога свежее сено на поле, а потом в вертолет, пробив бронированный пол, влетела ракета, один человек вылетел за дверцу, а у Андреса в глазу застряла стальная игла. Американский журналист, посетивший военный госпиталь в Манагуа, похоже, совсем не заинтересовался его историей, и фотографировать Андреса не стал, как обычно делали журналисты в случаях с убитыми или ранеными коммунистами. Так вышло потому, что американская пресса больше всего боится тех, кого называют правыми. Как миссионеры Мэринолла, они трясутся над тем, чтобы их имя в политике не пострадало, компрометируя весь мир, в котором вынуждены жить другие.

— Если меня и задело его утверждение, я должен был помнить, что он не по своей воле оказался в ссылке в этой стране и поплатился своими голосовыми связками и легкими.

— Я слышал, что его постоянная проститутка приготовила ему странное полоскание для горла.

— Что? — спросил Хайме.

— Он и еще несколько бравых ребят изнасиловали одну девушку, а потом казнили. Ее сестра подмешала соляной кислоты в питье для нашего друга.

— Это правда? — спросил Хайме.

Он был деликатный человек небольшого роста, с мягкими чертами лица. Всегда носил кепку бейсбольной команды «Нью-йоркские янки» и делал самокрутки с нелегальным кубинским табаком. Хайме повернул свое кукольное личико к никарагуанцу.

— Наш знакомый из Манагуа — большой болтун, Хайме.

Никарагуанец должен был меня понять.

История о казни и соляной кислоте была неправдой, сказал он, которую сочинили Филип Мерфи и maricon Старкуэзер. Им нравилось клепать на других, потому что они сами настоящими солдатами не были. Мерфи был наркоманом и только и знал что колоться. Он изображал браваду, но был нерешителен, как баба, и не переносил боли. Хочу ли я узнать, как же на самом деле он, Андрес, сжег себе горло и легкие, как этот ужасный запах поселился мертвой змеей в его груди?

— Я ослеп на один глаз, но продолжал воевать за свою страну, — перевел Хайме его слова. — Точно так же как они притворялись священниками и профсоюзными лидерами, я, выдавая себя за радикала, ненавидевшего семью Сомосы, проник к ним. Но одна ненормальная puta, бесплатная армейская сучка, предала меня, потому что ей показалось, что я чем-то ее заразил. Сандинисты, приставив пистолет к моей голове, заставили выпить керосин, а потом поднесли ко рту зажженные спички. Я бился у них в руках, страдая от невыносимой боли, но моя страна страдала больше.

— Где сейчас Филип Мерфи и израильтянин? — спросил я.

— Кто их знает? Мерфи живет по аэропортам и аптекам и находит людей, когда ему нужно. Евреи вращаются в собственном мирке. Может, Эрик сейчас подвизается у богатого жида, содержащего публичный дом. Они очень закрытые и подозрительные люди.

— Какой еще еврей? Какой публичный дом?

— Ну, тот самый, где есть склад оружия для освобождения Никарагуа. Но где он находится, не знаю, и этого еврея не знаю. Я всего лишь солдат.

Лицо его стало опустошенным. Мутные глаза тупо уставились на меня, как у тех, кто убежден, что, искренне изображая неведение, можно смягчить свой приговор.

— Тогда задам тебе вопрос полегче, — сказал я. — Что вы все сделали с Сэмом Фицпатриком, прежде чем он погиб?

Хайме перевел, и лицо у никарагуанца вытянулось, как пенал.

— Вы перетянули ему гениталии? — спросил я.

Он взглянул на озеро, губы у него были плотно сжаты. Дотронулся было до стакана с ромом, но тут же отдернул руку.

— Распоряжения отдавал Мерфи, но я подозреваю, что ты и Бобби Джо выполняли их чересчур энергично. Твой опыт очень тебе пригодился.

— По-моему, у него внутри очень много зла, — сказал Хайме. — Я думаю, тебе следует отдать его обратно в руки людей, которые его сюда привезли.

— Боюсь, они в нем не заинтересованы, Хайме. Человек, на которого они работают, просто хочет немножко сбить с него спесь.

На маленьком личике Хайме под козырьком бейсболки появилось недоумение.

— Мы используем их. Они используют нас. Все при деле, — сказал я.

— Если тебе больше ничего от меня не нужно, я пойду. Воскресенье не лучший день для общения с таким человеком. Мне знаком этот запах. Он исходит от большой жестокости.