— Я вычислил Эбшира, — сказал я. — Не знаю, зачем вы держали меня в больнице. Он не так уж умело скрывался.

В трубке на секунду замолчали.

— У вас уши воском залеплены? — спросил он. — Как мне еще сказать, чтобы до вас дошло? Не заходите на территорию федералов.

— Я собираюсь надрать ему задницу.

— Вы этого не сделаете, черт побери, добьетесь только, что вам предъявят ордер за помеху федеральным властям.

— Вам это нужно или нет? — спросил я.

— У меня сильное подозрение, что вы пьяны.

— Откуда? Я собираюсь надрать ему задницу. Вы хотите присоединиться или хотите, чтобы мы, местные ребята, написали для вас эту историю в газете? Скоро наступит праздник, коллега.

— Да что с вами творится? Вы когда-нибудь остановитесь? Один из наших лучших людей сгорел в вашей машине. А ваши собственные товарищи выбросили вас, как мешок с собачьим дерьмом. Мне абсолютно ясно, что вы работаете над тем, чтобы снова стать алкоголиком, а сейчас болтаете о том, как убрать генерала в отставке, у которого две боевые награды. Возможно, вы с ума сходите, как вы полагаете?

— Вы хороший человек, но не надо со мной блефовать.

— Что?

— Это страшный порок. И он вас погубит.

— Ты, ублюдок, ты этого не сделаешь, — процедил он.

Я повесил трубку, выпил стакан джина и отхлебнул пива. Над озером, как желтый шар, пойманный в сети, висело солнце. Дул теплый ветер, и в жаркой тени зонта я обливался потом, стекавшим по моей обнаженной груди. Глаза слезились от удушливой влажности. Я набрал рабочий номер Клита в отделении Первого округа.

— Где ты? — спросил он.

— Дома.

— Тут о тебе многие спрашивают. Ты действительно плюнул им в суп, Дейв.

— Меня не так уж сложно найти. Кто мной интересовался?

— Федералы, кто же еще. Ты что, действительно звонил в агентство контрразведки? Господи, просто не верится.

— У меня было много свободного времени. Кто-то же должен раздавать пинки.

— Не знаю, захотел бы я поджарить этих ребят. Опасные парни. Не наш контингент.

— Считаешь, мне следует отступить на какое-то время?

— Кто знает? Только я бы перестал держать их за яйца.

— Я на самом деле звоню тебе, чтобы кое-что узнать, Клит. Ты хорошо разбираешься в перестрелках. Скажи, много ли тебе известно случаев, когда стрелявший подбирал свои гильзы?

— Не понимаю.

— Конечно, понимаешь.

— Не припомню, чтобы я когда-нибудь об этом задумывался.

— Я никогда такого раньше не встречал, — сказал я. — Только если сам полицейский стрелял.

— Так в чем дело?

— Забавно, как это так можно натренировать человека, не правда ли?

— Подумать только.

— Если бы я сам стрелял, я бы скорее оставил гильзу на месте перестрелки, чем свою подпись.

— Может, не стоит задумываться о таких вещах, Дейв?

— Как я говорю, у меня сейчас в работе простой. А это помогает занять время. Сегодня утром на Сент-Чарльз-авеню, в департаменте шерифа, я два часа потратил, отвечая на расспросы о Бобби Джо Старкуэзере. Они с вами уже всё обсудили?

— Мы слышали об этом, — в его голосе появилось раздражение.

— Ну там и пирушка была. Целый час продолжалась или даже больше. Не думаю, что от Бобби Джо хоть что-нибудь осталось, кроме пряжки и набоек.

— Да уж, ушел со свистом — быстрее, чем колбасный фарш. Парень нашел смерть в подходящем для себя месте. Мне пора закругляться, старик.

— Сделай одолжение. Как насчет того, чтобы залезть в компьютер и посмотреть, не найдется ли чего-нибудь на генерала в отставке с двумя звездами по имени Эбшир?

— Побездельничай-ка еще, Дейв. Приведи себя в порядок. Со временем выберемся из этого дерьма, вот увидишь. Adios[25].

Из трубки в моей руке понеслись короткие гудки, и я уставился на мутную, в летней дымке, зеленоватую поверхность воды, налив себе еще стакан джина. Что у них на него есть? Я ломал себе голову. Публичные дома? Навар от продажи наркотиков? Иногда казалось, что лучшие из нас больше других становятся похожи на людей, которых мы просто ненавидели.

И если хороший полицейский терпел поражение, он никогда не мог оглянуться и вычислить тот самый момент, когда он свернул на улицу с односторонним движением. Я вспомнил, как сидел в зале суда, где одного бейсболиста, игравшего когда-то в высшей лиге, приговорили к десяти годам заключения в «Анголе» за вымогательство и торговлю кокаином. За семнадцать лет до этого он выиграл двадцать пять игр, он подавал так, что его мяч мог пробить амбарную дверь, а сейчас он весил три сотни фунтов и передвигался так, будто у него между ног висел мяч для боулинга. Когда его спросили, не хочет ли он что-нибудь сказать перед оглашением приговора, он уставился на судью, на шее у него затряслись жирные складки, и он ответил: "Ваша честь, я просто не представляю, как перемещусь отсюда — туда".

И я ему поверил. Но поскольку я сидел под теплым бризом с навевающим дремоту виски, добравшимся уже до головы, то меня не особенно занимали ни Клит, ни бывший бейсболист. Я знал, что мой собственный запал уже зажжен, и было только делом времени, чтобы очаги ненависти в моей душе превратились в большой пожар, который с треском вырвется из-под контроля. Никогда еще я не чувствовал себя более одиноким, и я стал читать молитву, которая была полным опровержением всего, чему меня учили в католической школе: "Господи Милосердный и Всевышний, не оставь меня, даже если я оставлю тебя".

Глава 8

Уже в разгар того же дня я, купив себе большой сандвич с устрицами, креветками, салатом и пикантным соусом, поехал по прохладной тени зеленых улочек к редакции газеты «Таймс-Пикаюн», где ночной редактор иногда позволял мне пользоваться их архивом справочного материала.

Но сначала я хотел принести извинения Энни за то, что оставил ее в одиночестве на лодке прошлой ночью. Стакан виски в обед всегда наделял меня какой-то чудодейственной энергией.

Я купил бутылку «Колд Дак» и коробку конфет пралине, которую по моей просьбе завернули в прозрачную оранжевую бумагу, перевязав желтой ленточкой, и, не снимая выглаженный льняной полосатый пиджак, неспешно пошел по дорожке, залитой дымчатым светом, к ее дому. В воздухе пахло сиренью, вскопанными цветочными клумбами, травой с подстриженных лужаек и прохладной водой от разбрызгивателей, пускающих струи на изгороди и стволы деревьев.

На звонок в дверь никто не ответил, но я, обойдя дом, нашел Энни во дворе. Она жарила мясо на раскладном гриле под кустом персидской сирени. На ней были белые шорты, соломенные шлепанцы и желтая рубашка, завязанная узлом под грудью. Глаза у нее слезились от дыма, и она, отойдя от огня, взяла со стеклянного столика, накрытого к обеду, штопор. Бутылка джина была завернута в бумажную салфетку с резиновым кольцом. Ее взгляд ненадолго прояснился, когда она увидела меня, но она отвела глаза.

— О, привет, Дейв, — сказала она.

— Мне следовало позвонить. Я доставил тебе не лучшие минуты.

— Немножко.

— Вот принес конфеты и «Колд Дак», — сказал я.

— Как это мило с твоей стороны.

— Прости, что ушел от тебя прошлой ночью. Есть кое-что, что ты, боюсь, не поймешь.

Ее синие глаза засверкали. Я увидел у нее над грудью красное родимое пятнышко.

— Лучший способ прекратить беседу с девушкой — сказать, что она чего-то не может понять, — заметила она.

— Я хотел сказать, что этому нет никакого извинения.

— Так вот в чем причина. Похоже, ты просто не хочешь повернуться к проблеме лицом.

— Я вышел за выпивкой. И пил всю ночь. Завис в одном баре на старом шоссе и пил там с актерами, которые интермедии исполняют. А еще звонил в ЦРУ и ругался с дежурным офицером.

— Похоже, это отвратило тебя от телефона на пару дней.

— Я пытался найти Бобби Джо Старкуэзера. Кто-то пристрелил его в загоне для свиней.