Дорогой Миша
Сначала он был для меня просто писателем Михаилом Зощенко, автором знаменитой "Аристократки" и других шедевров комической прозы.
Я любил его рассказы. И не выносил изделия его многочисленных подражателей, среди которых, впрочем, бывали большие искусники. О, как ловко они рядились в его словечки, с какой спекулятивной развязностью напяливали на свои туши его тонкую, самобытную манеру письма! Жаргонная грубость, которая у Зощенко была естественной особенностью языка его героя-рассказчика и, как правило, в лучших вещах не выпирала наружу, у них превращалась в самоцель. Зощенко пользовался жаргоном как средством обличения мещанского свинства и пошлости, они - на потребу тому же мещанству, сумевшему уцелеть во всех социальных бурях эпохи.
Потом он стал для меня Михаилом Михайловичем. Это произошло, когда мы познакомились в середине 30-х годов. Знакомство состоялось в редакции "Крокодила", редактором которого стал Михаил Кольцов. В редакции начали появляться тогда интересные люди из "большой жизни"- знаменитые стахановцы, пограничники, партийные работники. Потянулись на кольцовский огонек и писатели. Заходили Демьян Бедный и Алексей Толстой - оба массивные, шумные, стали бывать сдержанный, суховато-печальный Илья Ильф и размашистый, веселый Евгений Петров. Частым гостем редакции был Виктор Финк, автор "Иностранного легиона", изредка приезжал из Ленинграда и Михаил Зощенко. В один из его приездов в сутолоке очередного редакционного совещания (на крокодильском языке это называлось "свистать всех наверх") я, тогда еще только вылупившийся из скорлупы провинциальной застенчивости начинающий юморист, и был ему представлен.
Какой он был? Первое мое впечатление: хрупкий, изящный, невысокий, ладненький, черноволосый, с болезненным цветом лица, но не бледным, а желтовато-смуглым, с красивыми глазами, карими, женственными - украинская кровь! — и под глазами густая, темная тень. Не то от усталости, не то от болезни сердца, которую он вынес из окопов первой мировой войны.
Понравилась мне его манера говорить, чуть растягивая гласные, понравился глуховатый тембр голоса.
Ко мне он отнесся ласково, и именно это доброе отношение Михаила Михайловича и позволило мне обратиться к нему в 1938 году с просьбой дать мне рекомендацию в Союз писателей. Одну рекомендацию уже дал мне Евгений Петров, но нужны были две. Михаил Михайлович откликнулся на мою просьбу письмом. Оно у меня сохранилось, и я приведу из него два отрывка:
"Дорогой тов. Ленч!
Я получил Ваше письмо. В ближайшее время я пошлю в Президиум Союза свои принципиальные соображения о жанре комического рассказа (и о Вас). Было бы нелепо не признавать этот жанр. Если же этот жанр будет "признан", то нет основания Вас не принимать в Союз. Постараюсь это сделать убедительно".
И дальше:
"Уверяю Вас, что меня не признавали лет десять. И перечисляя писателей - не упоминали моего имени. Я на это реагировал тем, что ушел в тонкий журнал и там утвердил то, что казалось сомнительным.
Сейчас иные времена. И сейчас необходимо перед Союзом поставить вопрос о "признании" жанра юмористического рассказа. Тем более, что юмористическая литература почти всегда массовая. И повторяю- глупо Союзу от нее открещиваться.
Итак, на днях пошлю в Союз письмо.
Шлю привет.
17.ХП.38 г. М. Зощенко.
Уверен, что все обойдется хорошо".
Все действительно "обошлось хорошо". В 1939 году я был принят в Союз писателей.
Мишей стал для меня Михаил Михайлович значительно позже. Дружескому нашему сближению способствовало то обстоятельство, что моя жена Лиля Борисовна Островская, ныне покойная, знала М.М. Зощенко еще по Ленинграду, и они были большими друзьями. Приезжая в Москву, Михаил Михайлович часто бывал у нас, а когда мы с женой бывали в Ленинграде, то сразу же звонили ему из "Европейской" или из "Астории" и уславливались о свидании. Он приходил в точно назначенное время, все такой же изящный и моложавый, но заметно поседевший, в неизменном темном костюме и ярко начищенных ботинках - это была его слабость - черные, хорошо начищенные ботинки, — садился и тотчас же вытаскивал коробку самых дешевых папирос - "гвоздиков".
Если встреча происходила в ресторане, нам хотелось угостить его как следует, но он брал карточку кушаний и вин и, безразлично пробежав ее глазами, всякий раз заказывал себе одно и то же: биточки в сметане.
- Да возьмите себе что-нибудь поинтересней, — говорил в этих случаях кто-нибудь из нас, но он улыбался и повторял:
- Нет, мне, если можно, биточки в сметане и бутылочку пива.
Он всегда отличался почти аскетической невзыскательностью в быту и в пору своих больших гонораров много помогал всем, кто в этом нуждался.
И нынче, когда я думаю о том, как этот хрупкий, болезненный, немолодой человек мог выдержать свалившиеся на его голову беды, я прихожу к заключению, что его спартанская закалка сыграла тут не последнюю роль. И еще его несгибаемая принципиальность. Ведь он, как никто другой, был подлинно советским писателем, убежденным сторонником социальной революции, интеллигентом, вставшим под ее знамя в самые первые трудные исторические минуты. Из его биографии не выкинешь тот факт, что этот штабс-капитан, награжденный орденами, добровольно стал красным командиром, адъютантом командира полка имени деревенской бедноты, сражавшегося против белой армии генерала Юденича.
Его духовную цельность не сломили тяжелые годы испытаний. Он не хныкал, не злобствовал, он лишь удивлялся, не понимая, за что и почему его критикуют. Пытался понять, но не мог!
И юмор, золотой зощенковский юмор, никогда его не покидал. Только горечи прибавилось в нем, да и то немного, пожалуй.
Однажды сидели мы у меня в номере в "Астории" - Зощенко, ленинградский кинорежиссер Тимошенко, моя жена и я - и на все лады обсуждали очередную ленинградскую легенду: в городе объявился некий загадочный старичок, утверждавший, что ему 165 лет, что он родился раньше Пушкина и своими глазами видел, как бунтовали декабристы на Сенатской площади 25 декабря 1825 года. Ему в тот роковой день тоже якобы попало: наскочил кавалергард и палашом отсек кусочек уха. В доказательство загадочный старичок предъявлял свое укороченное ухо и выписку из каких-то ведомостей 1825 года, отпечатанную, впрочем, на машинке. Из выписки следовало, что титулярный советник имярек действительно проходил на Сенатской площади 25 декабря 1825 года и пострадал от кавалергардского палаша. Титулярному была оказана медицинская помощь. Я заметил, что Зощенко очень хотелось поверить в это чудо долголетия. Утром он позвонил ко мне в гостиницу и сказал своим глуховатым голосом:
- Вы знаете, Ленечка, этот ваш старичок произвел на меня такое сильное впечатление, что я не спал всю ночь и под утро подумал, что я при моей выносливости могу прожить столько же. И мне стало так страшно, что я чуть не умер!
Чудо ленинградского долголетия оказалось, конечно, нахальным враньем: загадочный старичок, попутанный бесом странного тщеславия, приписал себе ровно сотню лет!
Я позволю себе привести здесь некоторые выдержки из писем М.М. Зощенко к Л.Б. Островской и ко мне. Они, как мне кажется, имеют не только узколитературоведческий интерес. Ведь две ипостаси Зощенко - писателя мощного оригинального дарования и наряду с этим сложного, в чем-то даже загадочного человека - неотделимы одна от другой.
В большинстве своем эти письма в комментариях не нуждаются.
Из писем к Л.Б. Островской.
"Лилечка!
Приехал домой и заболел. Провалялся несколько дней с гриппом. И теперь, поправившись, едва брожу. Подозреваю, что наступила старость.
Решимости перебраться в Москву у меня пока нет. Как вы и подозревали - привычный уклад жизни засосет меня, и я снова останусь на берегах Невы.
Может быть, после болезни у меня вялые мысли и мало энергии. Но сейчас мне кажется, что переезд слишком сложен. И что мне искать в Москве, если у меня по-настоящему и нет стремления снова засиять на литературном небе!
Не браните меня за мою склонность к провинциальной жизни. Я ведь случайно прославился и не хотел бы снова этого. А жизнь в Москве - это все-таки поиски утраченного.
Вот поправлюсь совсем и тогда напишу Вам бодрое письмо.
Большое спасибо Вам за хорошее отношение ко мне. Это очень мне дорого!
Ваш Мих. Зощ.
21.IХ.49".
"...Очень благодарен Вам за Вашу милую открытку. Отвечаю с запозданием, так как была срочная работа и я подходил к столу лишь с профессиональными мыслями. Делал один срочный перевод с финского. Ведь я теперь стал настоящим переводчиком. Уже выпускаю третью книгу. Причем одна из них весьма прошумела - сейчас ее издают массовым тиражом (в 75000). Это книга финского писателя Лассилы "За спичками" в моей обработке. Фамилию мою поставили в книге столь мелкой печатью, что не сразу можно отыскать. Но под старость я вовсе растерял остатки честолюбия...
* * * * * * * * * * * * * *В Москве, вероятно, побываю только весной. Сильно постарел и на женщин поглядываю меньше. Но характер изменился к лучшему - стал спокоен, "как пульс покойника"...
Ваш Мих. Зощенко
20 ноября 50 г.".
Своим переводом повести Лассилы "За спичками" Михаил Михайлович очень гордился, и это была заслуженная гордость хорошо поработавшего мастерового человека. В Финляндии этот перевод высоко оценили, и в финских литературно-критических кругах поговаривали, что художественное значение творчества интересного и оригинального финского писателя Лассилы стало для финских знатоков литературы особенно явственным и весомым, когда появился зощенковский перевод его повести.
Однажды я спросил у Михаила Михайловича: