И я бил их осторожно и хитро, и глаза мои уже не видели ничего, кроме мушки в прорези да петушиного бока, куда надо всадить заряд.

И когда вечером обрадованная мать ощипывала петухов, я был спокоен, доволен и сказал, что можно не скупиться, потому что я пойду на охоту опять и принесу чего-нибудь еще.

И я ходил на охоту, — в те годы невольно, из нужды, а позднее уже просто так, без особенной надобности. И если случалось пристукнуть козлушку, лисенка, птицу какую-нибудь, — нет, мне их не было жалко.

Сказка моя от меня ушла, а ведь только в сказках опускает охотник ружье, когда слышит голос медведицы: «Пожалей моих малых детушек»… Я детушек не жалел.

Мы вернулись в свой город перед концом войны. Я поступил работать на завод и вскоре стал забывать, как хаживал когда-то в лес. Пришлось учиться другим ремеслам.

Вновь настало лето. Я работал тогда каменщиком. Впрочем, у нас почти все были каменщики — завод едва начали восстанавливать.

В середине заросшего бурьяном пустыря лежали разваленные бомбой стены цехов. Мы разбирали их на кирпичи.

Весь день на дворе стоял грохот: вперебой кувалды стучали по кладке, вздымая розовую скрипучую пыль. При такой работе перестаешь думать и чувствовать. Замахиваешь кувалду за плечо, бьешь и снова замахиваешь, — качается небо, качается земля, и только иногда остановка, чтобы сплюнуть с губ красную слюну.

Внезапно грохот обрывается. Непривычная тишина заливает уши, будто нырнул в воду. Это — обед. Помывшись в железной цистерне, уходим к забору и ложимся у заросшей воронки. В обед мы всегда спим.

Печет солнце; сквозь пыльный воздух оно кажется маленьким и колючим. Чтобы укрыться от него, я переползаю в тень. Щекой прижимаюсь к земле.

Перед глазами — спутанные, блеклые стебельки травы. Они подрагивают от моего дыханья.

Ползет по травинкам серенькая букашка, перелезает со стебелька на стебелек. Я веду за ней взглядом.

Стебель длинный. Он разматывается вверх долго, — прямой, скучный, как суровая нитка. И вдруг взгляд наталкивается на цветное пятно. На конце стебля — голубой колокольчик. Сверху он тоже присыпан пылью, а снизу еще не потерял чистоты. Видно, как просвечивают вырезные лепестки. Из-под них торчит пестик — смешной такой, желтенький язычишко.

Я прислушиваюсь.

Колокольчик звенит.

Мои уши, огрубевшие от грохота, еще плохо слышат его песенку, но я догадываюсь, какая она. Вдруг исчезает двор, битые кирпичи, ржавое железо, я иду по утреннему лугу, к босым ногам прилипают семена-веснушки от метелок высокого щавеля, кричат стрижи, и маленькие радуги встают и опадают передо мной, рассыпаясь огоньками в траве…

Я не заснул в этот обед. И до вечера стояла у меня перед глазами чашечка колокольчика, прошитая тонкими жилками.

После работы я вновь пошел к забору. Цветка не было. Или кто-то сорвал его, или просто вдавил сапогом в песок. Я пожалел не только об этом цветке, а и еще о чем-то, пока не осознанном, непонятном, едва пробудившемся…

Ночью мне захотелось побродить по улицам. Рябая желтая луна стояла в небе. При ее свете холодным свинцовым блеском мерцали крыши домов и булыжная мостовая.

Еще не было снято затемнение, ни один фонарь не горел, не светились окна. Пустынной и мертвой казалась улица, и странные, мертвые звуки слышались порою на ней. В коробках разрушенных домов что-то стонало, свистело; сыпалось битое стекло, скрежетал оторвавшийся железный лист…

Мне захотелось уйти подальше, посидеть где-нибудь в саду. Я отыскал небольшой скверик, присел на белеющий в сумраке теплый и сырой пень. С близкой реки порывами накатывал ветер, трепал редкие кусты. Прошлогодние листья скреблись и шуршали на дорожках. Но сквозь этот шум опять пробились какие-то странные, мертвые звуки — не то гуденье, не то протяжный тоскливый скрип.

Я поднялся и шагнул за кусты. Там, на месте газонов и цветников, чернела голая земля, разбитая на крохотные, кривые грядки. Сквер был перекопан под огороды, так же, как почти все городские сады.

Участочки были отделены друг от друга ржавыми кроватями, проволокой, обрезками жести, трубами. Ветер путался в этих уродливых загородках, раскачивал их — и слышались те же звуки, что и в мертвых домах.

Потом была еще весна и еще. Однажды я шел с завода домой. Долгий закат дымил над городом. Только что прошумел дождь, еще бренчали капли, падая с карнизов, и синие лужи на мостовых курились паром.

Я шел медленно, подставляя лицо под капли и улыбаясь собственным мыслям. В эту весну у нас было много работы, мы отстаивали по полторы-две смены и ходили злые, невыспавшиеся. А теперь вот горячка кончилась, и можно будет отдохнуть и даже по вечерам поездить за город…

Навстречу попалась женщина. Она несла букет расцветающей желтоватой черемухи. Я не успел посторониться, и шершавые мягкие листья задели меня по лицу. На миг я ощутил полузабытый запах — такой свежий, холодящий, словно бы от сосульки, положенной на язык.

Я представил себе, как завтра или послезавтра слезу на пригородной станции и пойду бродить по лесу. Я непременно отыщу черемуху и привезу домой вот такой же тяжелый, шумящий букет…

Невдалеке передо мной катилась коляска. Тогда они часто встречались, эти коляски, состроенные из фанеры и велосипедных колес.

В коляске сидел безногий мальчишка. Покрасневшими грязными руками он подпихивал колеса за мокрые шины, и коляска толчками катилась вперед.

У перекрестка он задержался, завертел головой. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь перевез его на другую сторону.

Людей поблизости не было. Я ускорил шаги, но все-таки опоздал. Мальчишка сам скатил коляску на мостовую и, напрягаясь, задвигал руками.

Все случилось быстро. Гукнув сиреной, из-за угла выскочил грузовик. В нескольких метрах от коляски он успел отвернуть, визгнули тормоза. Я кинулся к мальчишке и выпихнул коляску на панель.

Подбежал шофер, серые губы у него тряслись. Стала собираться толпа. Мальчишка молчал. Потом он лениво поднял голову.

Я ожидал увидеть в его глазах все, что угодно — растерянность, злобу, страх… Ничего подобного.

Глаза его были совсем равнодушны.

Они казались непрозрачными, и мой взгляд толкнулся в них, как в заколоченную дверь.

Я отшатнулся.

— Чего вылупились? — глухо сказал мальчишка и пихнул колеса. Разрезая толпу, коляска двинулась дальше. Я не пошел следом, а свернул в первый попавшийся переулок. Мне уже не хотелось вспоминать о черемухе.

Но неожиданно я встретил ее.

Старая, раскидистая, она росла в конце тихой улочки, доставая третьи этажи. Издали казалось, будто чистое летнее облако опустилось между домов. Подойдя, я остановился у склоненных веток. Кисти крупных цветов качались над самой головой. Их можно было трогать руками. Их можно было сорвать.

Я протянул руку. Эти цветы будут не завтра, а уже сегодня стоять у меня дома…

Надламываясь, ветка громко хрустнула. Я торопливо сунул ее за спину. Постукивая палкой, к черемухе подходил сутулый, худой старик. Сняв шляпу, он прислонился к стволу и словно задремал. Мне было слышно, как он дышит, — по-старчески посапывая.

Я отодвинулся и тут заметил еще двух человек. Они стояли прижавшись друг к другу, молоденький парень и девушка. Ни меня, ни старика они не замечали.

И еще я увидел окна. Настежь распахнутые окна в соседних домах. Дома словно тоже дышали, жадно и глубоко…

Я представил себе тех, кто живет на этой улице, и подумал — как удалось им сохранить черемуху? Не со слов, сам знаю: страшной блокадной зимой, когда в комнатах застывает вода и садится на стенках иней, чем не пожертвуешь ради крохи тепла, ради слабенького пламени в печурке? А огромное старое дерево — уцелело. Не в саду, не в парке — прямо на улице, никем не охраняемое… Неужто на пороге смерти своей заботились люди о красоте и ждали вот такой весны?

Мокрая шина коснулась моей руки. Рядом остановилась коляска. Мальчишка сидел в ней, задрав острый подбородок вверх.

Он не мог привстать, и ему было дальше всех до цветов.

Я вытащил из-за спины ветку и положил ему на колени.

Я опять увидел его глаза. Может, это в зрачках отражались белые цветы, а может, и свет из окон, но мне показалось, что глаза мальчишки блестят и не то плачут, не то смеются.

Вскоре случилось так, что я надолго уехал из города. А вернулся летом, как помнится, поутру, в тот удивительный час, когда солнце еще не встало, но уже озарены облака на востоке, чуть проступают тени, далеко ложась по земле, а воздух как бы дрожит и светится сам собою.

Я знал, что многое изменилось в городе, но все-таки не чаял увидеть его таким помолодевшим и прибранным. А свою улицу я попросту не узнал.

Чисты, светлы были ожившие дома, легли перед ними цветники, и виднелись цветы еще — на балконах и окнах, почти везде смеялись их глазастые рожицы; середину мостовой занимали ряды тонких, еще подвязанных деревцев-малолеток.

Помню, как впереди катилась машина-поливалка, распустив прозрачные крылья, и я шел за нею, смотрел на деревца, и мне казалось, что они, совсем как мальчишки, приплясывают под струями, задирая кверху зеленые свои ладошки с короткими пальчиками…

Так стала возвращаться ко мне моя сказка.

Было еще всякое — хорошее и дурное, радости и печали, но жить мне сделалось легче, потому что я знал: сказка жива и когда-нибудь придет насовсем.

И теперь вот, лежа в лесу у костра, вспоминаю я все, что было, думаю о себе, о Димке, о черемухе, о цветах и деревьях в моем городе, и ощущаю, что сказка-то и не могла погибнуть. В самые лютые дни, в самое черное время все же отыщутся люди, которые смогут удержать ее, сберечь до весны, а потом вернуть остальным.

И, рано или поздно, сказка вернется. Она придет ко мне, к Димке — ко всем тем, кто еще глядит на мир незрячими, наглухо забитыми глазами.