Мальчишки на заднем сиденье почему-то притихли. Посмотрели в окно, потом засмеялись.

— Опять старик, — произнес кто-то из мальчишек.

— Остановит?

— Конечно, остановит. Еще бы.

— Нет, сегодня не хочет.

— А вот увидишь.

«Волга» двигалась медленно, мне показалось, — преувеличенно медленно, словно бы парень ждал, что милиционер действительно его остановит. А тот, на своем посту, под крышею фанерной будочки, тоже как будто медлил и не решался: остановить или нет? Наконец «Волга» миновала ярко освещенный пятачок, свет милицейского прожектора повис теперь на заднем стекле и начал слабеть, истаивать…

— Не захотел… — насмешливо сказали за моей спиной. — Намокнуть боится. — И вновь хихикнули.

Проехав метров двести, парень сбросил газ, прижал машину вплотную к дорожной бровке.

— Извините, еще минутку подождем.

Было что-то смущенное в его тихом голосе, в просительной интонации; он вроде бы извинялся, какую-то неловкость хотел сгладить. А может, мне это показалось. Мы посидели молча.

Длинным сплошным потоком тянул ветер над кольцевой дорогой, взвизгивало и пищало за стеклами; белые нити снега скользили, скользили по бетонным плитам, и опять мне показалось, что невесомая светящаяся дорога летит над землей, над этими оврагами, холмами, над бесконечными в сумерках пустыми полями… А потом в шуме ветра я различил как бы гул отдаленный, как бы железный шорох, удивительно ровный и широкий; он не мог принадлежать машинам, какому-нибудь заводику или стройке, он был естествен, он был родствен снегу и ветру над полями, — я послушал еще и догадался. Там, впереди, есть на кольцевой дороге дубовая роща. Остатки рощи. По обеим сторонам, на песчаных грядах, редко и вразброд стоят уже древние, уже умирающие деревья, с искривленными, перекрученными ветвями, какие бывают лишь у дуба, со стволами черными, чугунно-тяжелыми; зимой на дубах остается сухая листва, ржавая и покоробленная, и это она гудит сейчас, металлически шелестит под ветром.

Я люблю это место на кольцевой дороге. Нету здесь пейзажной прелести, за редкими стволами какие-то неопрятные постройки виднеются, бараки или склады, слева прижался к роще коллективный садовый участок, заложенный, вероятно, в пору свирепой борьбы с частной собственностью — до того крохотны его деляночки, до того жалки разномастные домики-скворечни. Неуютно кругом. Но всякий раз, когда я здесь бываю, когда вижу эти черные уродливые деревья, над которыми словно вчера еще война прокатилась и обожгла, что-то переворачивается в душе. Бессознательно я откликаюсь на эту картину, она трагична и все-таки величественна, — да нет, словами не скажешь, какая она; тут все вместе сплелось, все соединилось, как в человеческой жизни, и оттого берет за душу… Мы сидели молча, я слушал, как гудит жестяная листва, я представил себе черные стволы и ветви в потоках снега, и опять все окружающее меня как бы отдалилось, ушло. И уже воспоминанием стал нынешний день с его удачами, тревогой, крохотным глотком счастья, и что-то надвигалось на меня другое, еще непонятое, неопределенное… Это жизнь моя вдруг ощутилась цельно и слитно.

— Ну, пропал Зайцев. И Капуста пропал! — сказала девочка позади.

Заговорили, зашевелились, кто-то высунулся наружу — поглядеть.

— Заяц съел Капусту! Нет, бегут, бегут!.. Эй, вы, чего так долго?!

Запыхавшиеся, втиснулись в машину трое мальчишек — те самые, что вылезли перед милицейским постом, — парень включил зажигание, и рокот мотора пригасил остальные звуки. Поехали. Я привалился к дверце и смотрел, смотрел, оттирая запотевшее стекло. Почему-то хотелось увидеть дубовую рощу, и я вглядывался до боли в глазах, а уже темнело совсем. Бегущий свет впереди машины стлался по бетонке, поджигал летучие искры снега, и только слабым краем задевал придорожные кусты, песчаные обрывы, пешеходную тропку с налитыми грязной водой следами.

— А вот Данилка шагает, — сказала девочка. — Глядите, ребята.

— Где? А-а… Физкультуру за нас делает.

— Пускай промнется.

— Капуста, скомандуй ему «раз-два!».

Они ухитрились заметить его раньше, чем я. Он вышагивал по скользкой и хлябкой тропе, наклонясь вбок, выставя узенькое мальчишеское плечо, и не обернулся на шум приближавшейся «Волги», только чуть в сторону принял. Набежал свет на него, я увидел кургузое пальтишко с оборванным хлястиком, обмятую, сморщенную шапку из солдатского меха, вероятно отцовскую, она была велика ему, а пальтишко совсем коротко было, чуть не по локоть торчали руки из рукавов. Он забавно шел, как-то набычась, очень упрямо, будто в драку лезть собирался.

— Привет, очкарик! — выкрикнули сзади меня, но не слишком уверенно.

Я ждал, что парень остановит машину и заберет этого чудака, убежавшего от своих одноклассников. А парень почему-то не задержался, не сбавил хода. Все внутри машины повернулись, провожая взглядом Данилку, — у того свирепо блеснули на мокром лице выпуклые круглые очки, наверное тоже мокрые; минута — и он исчез уже, потерялся в сумраке.

Но что-то изменилось внутри нашей машины, опять неловкость какая-то почувствовалась и держалась все время, пока мы ехали сквозь невидимую сейчас дубовую рощу, — одни смутные контуры, одни лишь тени деревьев угадывались на текуче-клубящемся небе, — пока миновали деревеньку под холмом, болотистую луговину и мостик, пока, наконец, не увидели впереди, на захламленной еще пустоши, на взрытой и вздыбленной земле гигантские дома-башни, подступившие почти к самой кольцевой дороге.

У крайней башни ребята сошли. «Спасибо, дядя Сереж!.. Завтра приедете? У нас пять уроков, мы подождем!..» Побежали, перепрыгивая через канавы, хлопая друг дружку портфелями по спине.

Парень спросил, помолчав:

— А вы где живете?

— В центре, — сказал я. — У Моссовета. Но вы поезжайте, как вам удобней. Я где-нибудь на метро сяду.

— Мне через центр, — кивнул он. — Как раз.

Мы свернули с кольцевой, втянулись в череду автомобилей на шоссе; тут их полно было, уже Москва чувствовалась, и все прибывали они, множились, выныривали из боковых проездов. Теперь шоссе было похоже на движущуюся световую рекламу: навстречу нам, по левой стороне, текли дружно, роились белые огоньки подфарников, а по нашей стороне, впереди нас, так же дружно и густо катились раскаленно красные, как бы дышащие огни стоп-сигналов. А парня моего словно подменили. Куда вся лишняя осторожность девалась, — не хуже таксиста обгонял он передние машины, втискивался в узенькие щели между автобусами, брал с места первым, а на перекрестках только тормоза всхлипывали… Я посматривал удивленно, а он невозмутим был, устало-спокоен, и только взгляд был там, на дороге, за ветровым стеклом — в том месте, где в следующее мгновение окажется «Волга».

— Я их каждый день вожу, — вдруг сказал он.

— Кого?

— Ребятишек. Их переселили, а школа прежняя, за четыре километра.

— Я сообразил, — сказал я. — Много таких?

— Семеро. — Он замолчал, потом усмехнулся: — А этот, что на кольцевой дороге… Данила… он не хочет ездить.

— Поссорился с ребятами?

— Нет, тут — другое… Сначала он ездил. Я, бывало, никого в дороге не подсаживаю, и все шестеро мальчишек помещались, и девчонки тоже. Я бы и вас сегодня не взял, да вот место освободилось.

— Но почему же не хочет?

— Пост ГАИ видели? Инспектор заметил, начал задерживать. Не полагается брать столько пассажиров, машина пятиместная… Я говорю — дети, мол, не взрослые. А он — на своем.

— Ну?

— Не уговорить. Все права у меня размокли — я упрашиваю, а он права раскроет и держит. Под дождем.

Я засмеялся.

— Понятно, зачем Заяц с Капустой выскакивали.

— А что, делать нечего. Выскочат, а как проедем нашего старика, опять влезут. Все шофера на всех дорогах такое делают. Я работал когда-то, знаю… Ну, вот, а Данила этот не захотел.

— Не желает обманывать?

— Не знаю. Наверное. Только когда начали мои зайцы вокруг инспектора петлять, сказал, что больше не поедет. И не ездит.

— Объяснил почему?

— Нет.

Снега в Москве не было. Может, он таял где-то вверху, в теплом задымленном воздухе, не достигая домов. Черен был асфальт с растекшимися отражениями фонарей, и цветные реки струились по нему, река белых огней, и река красных огней навстречу.

— Закурите?

— Спасибо, — сказал парень. — С удовольствием. — Он отпустил руль и нетерпеливо прикурил сигарету. — Странно. Я об этом думаю вот… И не знаю, что делать.

— С Данилкой?

— Да вообще с ними. Вроде бы совестно…

— Я понимаю.

Он открыл ветровичок, и кисловатый бензиновый ветер ударил нам в лицо.

— Как бы вы поступили?

— Тоже не знаю, — сказал я. — Может, растолковать ему как-то?

— Что жизнь — непростая штука? Что компромиссы бывают и все прочее?

— Ну, примерно.

— А если он знает уже? И все-таки не хочет?

— Тогда трудней.

— В общем-то пустяки, — сказал, парень. — Ребята деревенские, привычные. Тыщи детей вот так бегают в школы. И ничего. Но эти-то меня ждут теперь. И надо им сказать что-то… Взрослому бы я объяснил. У каждого бывает момент, когда надо вылезти из машины, плюнуть и потопать своей дорогой. Даже если не хочется.

— Только мы долго раздумываем, — сказал я. — И не всегда решаемся, к сожалению.

— Слушайте, — сказал он и повернулся ко мне, улыбаясь. — А ведь здорово, если он злится на меня? Правда же — здорово?

У моего дома сплошняком стояли машины, негде было приткнуться, и я выскочил на середине мостовой, не успев поблагодарить его, — так уж получилось нескладно. А потом стоял и смотрел, как он уезжает. Текла мимо река белых огней и река мерцающе-красных, и он пересек белую, остановив ее на мгновенье, и двинулся вверх за красными. А я подумал вдруг, что тот мальчишка на кольцевой дороге не успел еще добраться до дому. Он еще идет, наверное.