ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Идет без антракта, сразу после второго.

Во время перестановки звучит песня о палатке. Ее поет Лев Алексеевич Сушкин.

Открывается занавес. Убран свадебный стол, унесены стулья. За окном ночь. В комнате  С у ш к и н  и  М и л о ч к а.

С у ш к и н. Порой кажется, ничего вокруг нет. Только степь и палатки… И зима… Ветер знойкий такой, и костры горят, много костров…

М и л о ч к а. В тридцатом году палаток совсем мало оставалось, бараки строили. А в тридцать первом палатки совсем убрали. У нас бараки красиво назывались: «Имени светлого будущего», «Мы со Сталинградского!..» «Смерть капитализму».

С у ш к и н. «Сакко и Ванцетти»… Отстоял я, помню, две смены подряд, прибегает Ефим Стрельников. «Где Старшой?» — «Спит Старшой». — «Буди его! На станцию состав с огнеупором приехал, разгружать некому». — «Вставайте, славяне, быстро на станцию». Ванюшка говорит: «Я с вами пойду, дядя Лева…» — «Тебе нельзя, Ваня, фабзайцы спать должны». — «Что же вы все на разгрузку уйдете, а я один здесь останусь? Я не согласен. Посмотрите, дядя Лева, сталинградцы уже вышли, за ними турксибовцы, за ними «Сакко и Ванцетти». А дядя Шкара оркестр привел. Две трубы, барабан, два баяна. Возьмите меня, дядя Лева, возьмите…» (Плачет.)

М и л о ч к а. Разве сталевары плачут, дядя Лева?

С у ш к и н. Когда у огня жарко — плачут.

Входит  Ш к а р н и к о в.

Ш к а р н и к о в. Где Ника?

М и л о ч к а. Дома она, у Кати.

Ш к а р н и к о в. Геннадий решил вернуться к той женщине и сыну. А Нике письмо оставил.

С у ш к и н. Какое письмо?

Ш к а р н и к о в. О том, что он взял отпуск на три дня и улетел в Киев встречать жену, которая возвращается из Венгрии, что он опомнился, прозрел, все взвесил…

С у ш к и н. Любовь свою на весах взвесил? Молодец!

Ш к а р н и к о в. И к Викторине больше не вернется. Никогда! Мерзавец!

С у ш к и н. Почему — мерзавец?

Ш к а р н и к о в. Раньше надо было думать! Не доводить до свадьбы.

С у ш к и н (не верит ни одному слову Шкарникова). Какие мы на старости лет все умные становимся. Правильные. (И беспощадно, прямо в лицо Шкарникову.) Ведь это же ты все затеял!..

Ш к а р н и к о в. Что — все? Что — все?

С у ш к и н. Свадьбу. Вечеринку. Банкет.

Ш к а р н и к о в. Конечно. Я. Все я. Что я еще затеял?

С у ш к и н. Ведь ты же знал, что у него есть другая женщина, что он не свободен, что у них ребенок. Знал?

Ш к а р н и к о в (припертый к стене. Мужественно). Знал. А разве есть закон, что всю жизнь нужно любить только одну женщину? Вот ты, что ли, ты только одну любил?

С у ш к и н. Я? Да. Только одну.

Ш к а р н и к о в. А я нет. И она (показывает на Милочку) тоже нет. И большинство людей тоже нет. Зачем притворяться?! (И вдруг с огромной обидой, почти с рыданием.) За что ты ненавидишь меня, Лев? Разве я сделал тебе что-нибудь плохое? Разве я плохо отзывался о тебе? Разве мешал тебе когда-нибудь? И разве у нас в городе есть хоть один человек, которому я бы не помог? За которого не хлопотал бы? Не сделал бы добра?

С у ш к и н. Нельзя всех добром оделять. Надо кому и зло подарить.

Ш к а р н и к о в. Вот мы тут трое старых товарищей. Знаем друг друга сорок три года. Было нас много, потом четверо, сейчас трое. Милочка уедет. Останемся мы с тобой вдвоем. И что же? На торжественном собрании кивнем один другому. Как чужие. И разойдемся. А ведь много прожито вместе. И горьких и сладких дней. Почему ты озлобился так на людей? Думаешь, я не знаю, что ты Ивана сегодня из дома выгнал? Только, когда я у секретаря горкома был, на банкет его приглашал, позвонил туда Иван. Что он говорил секретарю, я не слышал. Но по словам секретаря понял — о тебе.

С у ш к и н (насторожился). Обо мне? Что же он говорил обо мне?

Ш к а р н и к о в. Судя по всему, просил пригласить тебя, побеседовать, расспросить, уговорить, чтобы ты не носился со своей обидой. Выведать о твоей жизни… Что, дескать, обижаем мы стариков.

М и л о ч к а. Вот видите, Старшой!

С у ш к и н. А ты не врешь, Шкара?

Ш к а р н и к о в. Нет, я не вру. Ну, я не был доменщиком, не прокатывал сталь. Но я был с вами, хотел, чтоб жизнь наша была веселее, дружнее. Я сосватал Геннадия и Нику. Мне очень понравилась эта девушка, она мне напомнила нашу юность, тебя, Милочка… Но я же не думал, что так получится… Я хлопотал о месте референта для него. Для него, не для себя. У меня и так все есть: жена, дети, двухкомнатная квартира, сам рядовой. У меня нет сбережений, нет дач, нет текущего счета. Я всем делился с родственниками… Мне много раз предлагали переехать в Казань, в Ленинград. Но я не поехал. Почему? Да потому, что люблю наш город. Перед тобой я виноват, Милочка. Казалось, что люблю тебя. Казалось. Мало что человеку кажется! Но ведь ты сама ушла, когда убедилась, что это не настоящее. Ты нашла свое счастье в счастье других. Я нашел покой. Лева не нашел его. Ваня умер, не дожив и до шестидесяти. Сгорел, перегорел, как костер. Самый яркий и самый горячий костер среди всех костров. Теперь будет новый директор комбината. И он будет летать, ездить, принимать, спорить, сидеть ночами с инженерами, сносить старые домны, они за сорок лет уже отслужили свое… Это, наверное, и есть жизнь, Лева…

Стук в дверь. Р у ф и н а  вводит заплаканную и дрожащую  Н и к у. Венчальное платье ее забрызгано мазутом, фата порвана. Руфина легонько подталкивает девушку, подводит ее к Милочке.

Р у ф и н а. Ну вот здесь. Ну вот тут тебя не обидят. Здесь людей не обижают.

М и л о ч к а (бросается к ней). Откуда ты, девочка моя? В таком виде!

Р у ф и н а. Она как пошла отсюда, я за ней. Вижу, не в себе… Она к матери своей зашла… Я ее в парадном жду. Потом опять выходит. Я за ней. Глупая… Ведь под электричку хотела…

М и л о ч к а. Ника! (В отчаянии.) Ника!

Н и к а (говорит тихо, спокойно, как бы во сне). Я просто переходила через рельсы… Вдруг схватила меня, поволокла…

Р у ф и н а. А электровоз-то гудки, гудки… Он уж остановиться не мог бы…

М и л о ч к а. Ника! (В ужасе.) Ника!

Н и к а. Подождите, подождите, тетя Милочка, не торопитесь меня ругать. Я ей три часа объясняла, что ничего я не хотела, просто шла, просто шла. (Заплакала.)

Р у ф и н а (затягивает ремень на ватнике, снимает с гвоздя ружье, надевает на плечо). Однако мне на дежурство. Стадион-то у нас завтра под зиму готовить начнут. (Вдруг Нике.) Дура ты, девка. Так бы и дала тебе прикладом по башке. Да ты как решилась под электровоз бросаться?! Да за тебя знаешь какое было бы горе машинисту? Да его бы в тюрягу забрали! Пять лет дали бы. А у него дети, жена, может, и мать старуха. Как тебе это в голову влетело? А, несмышленая! Из-за кого? Из-за дурака! Да жизнь-то тебе, что ли, на игрушки отведена? Я, когда в Киеве под развалинами лежала, только и думала: вылезти бы мне, хоть с одной ногой, а вылезти. А вверху небо… Вот они молодыми помирают, отец твой совсем молодой был. А ты… Да как ты осмелилась! Вот Лев Алексеевич меня к себе, калеку, взял. Кормит, поит, последним делится. А я ему на что? Он ведь ученый, все ночи над учебниками сидит. О нем ты подумала? О матери твоей подумала? О Милочке этой? Нехорошо, девка, некультурно поступаешь. (Нежно.) Ты ближе к этим людям жмись. Они не подведут. Потому они — люди. (Сушкину.) Не скучай без меня, Алексеевич, к утру вернусь. За молоком схожу. Живите тут. (Уходит.)

Ш к а р н и к о в (с большим удивлением, ей вслед). Вот это личность!

Н и к а (готова идти в бой за Руфину). Она очень хорошая. Она… прекрасная.

М и л о ч к а (захлопотала). Ну хочешь, я чаю приготовлю? Можно, Старшой? Мы все выпьем…

Частые звонки телефона.

С у ш к и н (берет трубку). Да… Рыбинск? Какой Рыбинск? А?.. Есть такая. (Милочке.) Тебя. Рыбинск вызывает.

М и л о ч к а. Разыскали! (Кричит в трубку.) Да… Гога?.. Да, это я, Милочка! Что у вас?.. Умираю! Два мальчика?! А она как, Ася?.. Слава богу!.. Сколько? Два триста пятьдесят?.. А другой?.. Богатыри!.. Завтра выписывают? Так быстро?.. Нет, что ты, я не могу, я здесь занята… Клянусь тебе, я не могу… Это я потом объясню… Боже мой, боже мой, что же делать?.. Нет-нет, ни под каким видом. Обойдитесь пока без меня… Ну зачем же такие слова!.. Когда позвоните? Ночью?.. У нас уже ночь тут… Нет, я не плачу, я смеюсь. От радости. И не знаю что делать… Целую вас. (Вешает трубку.) Как быть, Старшой? Двойняшки родились. Одни они там, совсем одни. Растерялись — неопытные, беспомощные…

С у ш к и н (угрюмо). Не знаю я ваших дел. Не знаю.

М и л о ч к а (Шкарникову). Ты можешь мне достать билет до Рыбинска?

Н и к а (беспомощно). Вы уезжаете, тетя Милочка?

М и л о ч к а. Да. Достанешь, Шкара?

Ш к а р н и к о в (с раздражением). Опять ты меня Шкарой называешь!

М и л о ч к а. Извини, больше не буду.

Н и к а (умоляюще). Возьмите меня с собой, тетя Милочка.

Ш к а р н и к о в (обрадовался). Правильно. Если ты поедешь в Рыбинск, это правильно! Я тебе по состоянию здоровья любую справку достану. Развлечешься, отвлечешься… (Сушкину.) Как ты на это смотришь, Лев?

Сушкин молчит.

Н и к а (Милочке). Возьмите меня!

Ш к а р н и к о в (пишет в блокноте записку, дает Милочке). К военному коменданту. Барыбин фамилия. Запомнила? Он устроит. Если нужна моя помощь, звоните. А пока извините. Сутки дома не был. (Сушкину, с горечью.) С тобой скоро увидимся. Ведь мы с тобой, Лева, только на свадьбах и похоронах встречаемся. До свиданья, Вероника. (Прощается с девушкой за руку.) Счастливо тебе. (Берет руку Милочки и вдруг обнимает ее, прижимается к ней, целует.)

М и л о ч к а. Спасибо тебе, Шкара.

Ш к а р н и к о в. Вольно, сам рядовой. (Уходит.)

Сушкин открыл балкон. Слышно, как по центральному переходу идет первый трамвай, а за сопкой узкая полоска утра.