Временами казалось, что вся эта пропаганда заранее согласована за кулисами со взбунтовавшимися генералами. Недаром первое программное заявление Франко, переданное сеутской радиостанцией сразу же после очищения испанского Марокко от республиканской скверны и физического уничтожения всех «красных» во главе с как кур в ощип попавшим в их число бедным генералом Ромералесом, было выдержано в самом возвышенном духе, но на ту же заданную тему:

«Державы Западной Европы, следуя своим благородным традициям, — льстиво заклинал Франко, — так же, как сама Испания, больше не хотят, чтобы испанские интересы подчинялись контролю и приказам Москвы. Вот почему в разных местах Иберийского полуострова народ восстал против коммунистических махинаций, приносящих огромный вред живым силам нашей возлюбленной Испании…»

Правда, уже через несколько дней, получив обещанную щедрую помощь от своих римских и берлинских покровителей, Франко обнаглел и в интервью, данном представителю «Ньюс Кроникл», заговорил уже отнюдь не заискивающим тоном: «Я спасу Испанию от марксизма любой ценой, — пообещал он. — Европа должна понять, что Испания не хочет быть второй коммунистической державой». — «Даже если придется расстрелять половину ее жителей?» — вопросил въедливый английский либерал. «Я повторяю: любой ценой…» По понятным причинам эта, по меньшей мере, беспредметная (программа испанского Народного фронта не содержала ни единого намека на хотя бы отдаленную возможность построения социализма), но выразительная беседа не была доведена до сведения широкого читателя, так же как еще более сочный монолог офицера из ближайшего окружения генерала Франко, произнесенный перед открывшим рот корреспондентом «Чикаго Дейли Ньюс». Свирепая болтливость подчиненного не только шла гораздо дальше, чем рассуждения его шефа, но выражала такой клинически-средневековый, такой феодальный образ мыслей, проявляла такое воистину олимпийское высокомерие, что в профилактических целях этот оголтелый манифест аристократизма следовало бы расклеить на всех заборах Европы, как-никак уже довольно давно совершившей буржуазную революцию.

«Нам придется перебить треть населения Испании, — эпически произнес одетый в хаки штабной гранд. — Гигиена, канализация и прочие результаты псевдонаучного прогресса появились в нашей стране в эпоху, когда высшие классы не были достаточно сильны, чтобы поддерживать истинное величие Испании… В добрые старые времена, до распространения канализационных устройств, крысы вроде Ларго Кабальеро не могли не погибнуть, их истребили бы стихийные бедствия и эпидемии. А теперь этим вынуждены заняться мы — истреблением всех, сколько ни есть, крыс, голосовавших за республику…»

Таким образом, по мнению надменного сподвижника генерала Франко, самая подача голоса — и не за Народный фронт даже, а просто за Республику — являлась преступлением, караемым смертью. Однако на подобных простыням страницах большинства европейских газет, выходивших громадными тиражами, не нашлось места для этого красочного высказывания. Они предпочитали отводить свои столбцы не приевшимся с 1918 года «зверствам красных…».

Но что оказалось настоящей находкой для большинства редакций, подлинным газетным бумом — это осада толедского Алькасара. Миллионы сердобольных мамаш и добродетельных девиц проливали горючие слезы над печальной участью благородных юношей, которые, презирая нестерпимый голод и невыносимую жажду и смиренно поручив себя покровительству Пресвятой Девы, предводительствуемые своими почтенными наставниками, стойко держались в ветхих развалинах древнего замка, осажденного кровожадными ордами безбожников.

По возвращении из Мадрида Жан Ришар Блок, выступая как-то утром до начала первого сеанса в убогом кино XIV аррондисмана (округа) перед местным комитетом помощи Испании, назвал историю с толедскими кадетами величайшим достижением буржуазной пропаганды.

«Даже мы с вами, — сказал он, — втайне жалели этих бедных молодых людей из приличных семейств, так мужественно переносящих продолжительную осаду со всеми ее лишениями. А ведь уж нам-то с вами следовало бы вспомнить, что генеральский путч начался восемнадцатого июля, то есть в разгар летних каникул, которые эта милая молодежь проводит, конечно, не в душном городе, а на модных морских курортах или под сенью родительских поместий».

И действительно, когда войска «националистов» вошли в Толедо (а впереди всех в него ворвались Первый табор марокканских наемников во главе с сыном шейха, бывшим воспитанником Алькасара, майором Мохаммедом Эль Мисаали и Пятая бандера иностранного легиона, предводительствуемая другим «чистокровным испанцем» — капитаном Тиденом, которого агентство «Гавас», ничтоже сумняшеся, наименовало «германским националистом») и вызволили 1600 человек, выдержавших осаду за массивными стенами крепости, среди них алькасарских кадетов, или, как их правильнее называть по-русски, юнкеров, оказалось всего лишь 8; зато жандармов было 600, офицеров разных родов войск — 150, учеников армейской гимнастической школы — свыше 150, фалангистов — 60, фашистов прочих мастей — 31 и даже еще 15 каких-то «независимых». Остальные — немногим менее шестисот — были женщины (некоторые с детьми), причем значительная часть насильственно уведена в виде заложниц из ближайших к Алькасару кварталов.

Само собой понятно, что накопление в подвалах замка оружия и продовольствия производилось заблаговременно и продолжалось вплоть до самого мятежа. Один из героев, отсидевшихся за несокрушимыми стенами, выложил журналистам подтвердившую это характернейшую деталь:

«Подготовляясь к восстанию, мы захватили с толедской оружейной фабрики миллион патронов, которые восемнадцатого июля правительство с опозданием приказало отправить в Мадрид».

Трудновато осажденным приходилось только с водой, трудновато, но не катастрофично, ибо когда дипломатический корпус, выступивший посредником, предложил выпустить из Алькасара женщин, детей и глубоких стариков, гарантируя их безопасность, командовавший бунтовщиками полковник Москардо отказался даже вести переговоры. Поскольку ни от голода, ни от жажды находившиеся в осаде не умирали, общие их потери, если учесть, что она длилась два месяца, были ничтожны. Впрочем, в какой-то газете мне однажды попалась заметка, с прискорбием сообщавшая, что в Алькасаре пал смертью храбрых от шальной пули доблестный офицер, отличившийся в 1934 году при подавлении астурийского восстания. Мне еще подумалось, что пуля, видно, была не совсем шальная и нашла виновного, — ведь в Астурии офицер мог отличиться только жестокостью…

Конечно, вскоре после того как Первый табор «регуларес» и Пятая бандера «терсио» пронеслись по разрушенным толедским улочкам и, освободив жандармов, перекололи всех до единого оставшихся в госпитале раненых республиканцев, а заодно сестер, санитаров и врачей, трогательная легенда о цвете испанского юношества, готовившегося безропотно положить животы своя на алтарь отечества, была за изношенностью и ненадобностью немедленно забыта. И тогда освободившиеся авторучки поспешно занялись новой актуальной темой: они принялись сдавать Мадрид.

Уже 24 сентября бургосский корреспондент «Тан» закончил статью следующими пророческими словами: «И в заключение, — столица еще не взята, но ее падение не вызывает никаких сомнений…» С его легкой руки не вызывающее никаких сомнений падение испанской столицы вызвало в мировой прессе нечто вроде перемежающейся лихорадки. Сегодня Мадрид брали — самым крупным шрифтом — утренние лондонские газеты, завтра — вечерние парижские, послезавтра — выходящие в полдень женевские или брюссельские. Затем они поочередно печатали петитом опровержения, и все начиналось сначала; с той лишь разницей, что на сей раз первой сдавала Мадрид желтая пресса Парижа, потом — Брюсселя и, наконец, — Лондона. Так продолжалось не одну неделю, и в результате самые уравновешенные люди потеряли голову, не знали, кому верить, и уж во всяком случае считали положение Мадрида безнадежным.

А тем временем безупречные джентльмены в визитках и серых брюках в полоску продолжали разыгрывать трагикомический фарс невмешательства.

Ведь неофициальной задачей комитета был выигрыш времени, необходимого для того, чтобы дикая дивизия из марокканцев, иностранный легион и регулярная армия, предводительствуемые лучшими испанскими генералами, успели задушить безоружную республику Народного фронта, — а никто не сомневался, что это произойдет очень быстро.

Таким образам, сам по себе бесспорный принцип невмешательства во внутренние дела суверенного государства был ловко использован в поддержку мятежников, так как страны, готовые на законных основаниях продать оружие законному испанскому правительству, в первую очередь СССР и Франция, вынуждены были отказаться от этого, поскольку комитет по невмешательству большинством голосов признал — и это была его главная передержка — такую поставку оружия вмешательством. Зато Италия и Германия, тянувшие со вступлением в комитет, сверхсрочно гнали мятежникам все, что им было нужно, и только когда подбросили, как им казалось, вполне достаточно современного вооружения, явились в Лондон, где с места в карьер, ссылаясь на, увы, тогда еще мнимую советскую помощь Испанской республике, потребовали блокады ее морских и сухопутных границ. А в то же самое время фашистская Португалия отказалась иметь какое-либо дело с вышеупомянутым комитетом, и никто на свете не мог ее образумить, никто — ни Гитлер, ни Муссолини, ни даже сам мистер Иден, хотя и воробьям в Лиссабоне надоело чирикать о том, что Салазар — английский ставленник, а салазаровская Португалия — что-то вроде британского протектората. Вскоре независимый Салазар — первый в мире — признал генерала Франко и окружавшую его кучку заговорщиков, осевших в Бургосе, в качестве испанского правительства и категорически отверг оскорбительное предложение о контроле испано-португальской границы, и опять никто ничего не мог сделать, и вся Европа во главе с Англией виновато виляла хвостом, и путалась, и лгала, и одну за другой произносила в Комитете по невмешательству прекрасно составленные речи, которыми господа дипломаты пытались заговорить льющуюся в Испании кровь.