Волк и овечка

На опушку леса с жутким воем вломились волки. Их томила жажда, они сквернословили, бранили какой-то разбойный народ, но вот кто-то из них увидел резво журчащий ручей. Бросились волки всей стаей к ручью, наклонились и принялись жадно пить, черпая прозрачную воду жестянками, а то и просто горстями. Вдруг один волк вскинул голову, выкатил глаза, и ноздри его широко раздулись, — так бывает, когда волк учует запах ягненка; и правда, неподалеку от них из того же ручья пила воду какая-то кроткая овечка. Поделившись с товарищами открытием, волк немедленно подал рапорт главному Волку. Волки выпрямились и с просиявшими мордами устремили глаза на овцу.

— Эй! — крикнул какой-то волк.

— Эй! — словно свист стрелы, пронесшейся у самого уха. Робкая овца содрогнулась. Она все поняла, но не шевельнулась и сделала вид, будто не слышит или же не догадывается, что окрик относится к ней. Сохранять неподвижность ей было нетрудно — от неожиданности и страха она на миг помертвела.

— Эй! — снова резко взвизгнул голос.

— Эй, мошенница! Эй!

Машинально, как всегда повинуясь, овца выпрямилась и стала смотреть на волков.

— Тащи к нам ближе овечью шкуру!

— Zu mir![49]

Как не хотелось овечке двигаться. Как ей хотелось с головой уйти в воду и никогда больше не всплыть. Тяжко было у нее на душе.

Но вот опять позвал ее Волк.

— Ну иди же сюда, иди! — сказал он фальцетом, почти дружелюбно.

Овечка шагнула. Зов звучал так беззлобно, что в груди ее слабо затлела надежда. Она шагнула и медленно, очень медленно пошла к волкам. А волчьи глаза горели, волки глотали слюнки.

Овца подошла и остановилась. Она стояла перед стаей смятенная, с непокрытой головой. И тогда Волк с улыбкой спросил:

— Почему ты воду мутишь, когда мы пьем?

Позабыв об опасности, овца смело ответила:

— Я не мутила воду. Я не могла ее замутить, ведь вы наверху, а я внизу.

— Ах, да! Superior stabat lupus[50]. Вполне справедливо, вполне.

И Волк засмеялся. Ему вторил хриплый воющий хор.

— Зато в прошлом году ты на нас клеветала.

— Да нет же, нет… Упаси меня бог! — торопливо защищалась овечка. — Как могла я на вас клеветать, когда в прошлом году вас тут и не было.

Снова Волк засмеялся бессердечным звенящим смехом.

— Да, это верно. В прошлом году мы действительно были где-то у черта на куличках. Хм… Но если не в прошлом, тогда, черт возьми, ты клеветала на нас в этом. В это-о-ом! А если не ты, то твой отец. Или мать, или брат, или кто-то еще из вашей гнусной семьи. Ты или твои товарищи, твои сообщники — все равно!

Волк был бледен, глаза волчьи сверкали, обычно звонкий голос теперь дребезжал. Овечка много слышала о волках, и сейчас ей страшно хотелось в отчаянье завизжать, броситься на колени, вопить, рыдать, умолять. Но она была совсем обессилена и потому не двигалась и молчала. А волки подтягивались все ближе; вот они обступили ее плотным кольцом и некоторые даже хрипели, подстегиваемые плотоядным желанием; мускулы у них подергивались; один уже щелкал зубами, и у всех вокруг пастей и носов зеленым светом вспыхивало серное дыхание.

Овца оцепенело молчала. Какой-то волк взвыл:

— Ты что, рот себе залепила? Мы тебе его живо разлепим.

«Мы тебе его живо разлепим», — стучало в мозгу овечки; из глаз ее хлынули слезы и закапали часто-часто, И тогда, прерывая слова рыданьем, она заблеяла, забормотала:

— Нет от-тца у меня. Я си-ирота. И ма-ать моя давно умерла. Был еще брат, но погиб на во-ойне.

— Погиб? — переспросил какой-то волк с леденящей кровь иронией.

— Выходит, ты не мутила воду, нет у тебя ни матери, ни отца, и брата нет, ничего у тебя нет, ничего ты не делала, ты невинна, чиста, как новорожденный агнец.

— Да, да, всегда к вашим услугам, — проблеяла овца, и снова в ней слабо замерцала надежда.

— Гм. Так… Значит, ты не ты, и грехов у тебя никаких… Значит, ты все отрицаешь. А я, значит… лгу?!

Застыла овца. И тут один волк с силой ударил ее по глазам. Удар был так страшен, что один глаз у овцы выскочил. Волк взвыл от хищного наслаждения.

— Значит, их благородие лжет? Ах, ты…

— Лжет или не лжет?

Снова страшный удар, и овечий глаз лопнул. Волчья стая хором взвыла.

— Не лжет, — задыхаясь, пролепетала овца.

— Не лжет? Стало быть, говорит правду? — закричал еще один волк и, разгорячась, ударил ее по голове. У овцы треснул череп.

— Правду он говорит.

— Выходит, лжешь ты!

Еще удар. Череп трещит.

— Лжешь ты или не лжешь?

Удар. Звук рвущейся кожи, хруст костей.

— Я лгу.

— А-а-а! Лжешь, собака? Посмела лгать?

Ее рванули. Хлынула кровь.

— Значит, ты, мерзавка, лгала? Значит, есть у тебя отец?

Пырнули ее.

— У меня есть отец.

— Может быть, два отца?

Пнули ее.

— А-ай, два отца.

Кости стали ломать.

— Может, у тебя три отца?

Обожгли.

— А-ай, три отца.

Удар.

— Значит, у тебя столько отцов, сколько мы захотим?

Что-то отпилили.

— А-я-я-яй, у меня сто отцов.

Удар.

— Значит, ты убивала?

— Да, убивала.

Пинок.

— Значит, ты грабила?

Удары сыпались, кости хрустели.

— Да, грабила.

Снова пырнули.

— Ты на нас клеветала?

Обожгли.

— Да. Клеветала.

Кости снова ломали.

— Когда мы пили, ты воду мутила?

Град ударов.

— Мутила…

Били, рвали, кусали, жгли. Овца была уже недвижима, дыханье ее угасало. Волчья стая хором выла. Волк стоял; он был угрюм. Вот закурил; когти на белых руках заблестели. Волчьи краги под лучами солнца сверкали. Волки стояли кольцом и уныло, нетерпеливо повизгивали. Он им кивнул.

Утащили волки овечку в лес.

А ветер шумел, и гудели, стонали деревья, и качались могучие ветви, сгибаясь под непосильною ношей.

1922

Перевод Е. Терновской.