Опять начинается бесцельное брожение вдоль стен барака. Кажется, время остановилось. Но всему бывает конец. В 6 часов снова черпак теплого кофе, построение, пересчитывание и долгожданный отбой.

Бараки в шталаге были большие и вмещали около 200 человек каждый. От входной двери до умывальника на противоположном конце барака шел широкий проход, по обе стороны которого стояли стандартные трехэтажные койки, сдвинутые по четыре. Невдалеке от входной двери возвышалась большая квадратная печь, сложенная из кирпича. Она обычно не топилась. Моя койка, если смотреть со стороны входной двери, находилась по левую сторону от прохода.

Рядом со мной на третьем этаже соседней койки лежал высокий и очень худой парень по имени Петр Пирогов. Родом из-под Вологды. Несмотря на свое северное происхождение, очень мерз. Но был он счастливчик в одном отношении — у него была шинель. Мы с Петей сразу сошлись и стали вести нескончаемые разговоры о прошлом и настоящем. Ночью мы спали на одной койке и укрывались Петиной шинелью. Одеял нам не было положено.

О себе Петя рассказал следующее: «Родители мои умерли в голодные годы после гражданской войны. Взял меня к себе дед. У деда был сад и пасека. Когда загнали в колхоз, дед остался пасечником. Был дед умел, и жили мы с ним получше других. Но пришел 37 год, пришили деду вредительство — злостное убийство пчелиной матки. Получил дед 10 лет дальних лагерей и навсегда исчез из деревни.

В ту пору был я уже трактористом. Скоро и в армию забрали. Прошел курсы и стал водителем тяжелого танка КВ. Когда началась война, наша часть стояла в Латвии. На второй день войны получили мы приказ двигаться к границе. Но тут открылось, что немцы уже обошли нас. Пошли мы на прорыв. В бою с немецкими танками мой КВ уничтожил несколько мелких немецких танков. Но вышло горючее, и я вместе с другими сдался в плен.

Собрали немцы нас несколько тысяч в молодом леске и огородили лесок проволокой. Кормили гнилой картошкой. Вываливали ее кучей у входа, а мы бросались на картошку и устраивали свалку на потеху немцам. Но нашлись среди нас люди, установившие порядок. Каждый стал получать свою порцию. Но что несколько порченых картошин для здорового мужика? Стали пленные слабеть. А тут и осень подошла — дождь, холод. Начали пленные разбиваться на пары и строить землянки. Землю копали котелками, палками, а то и просто руками. Зазубренными ложками или острым камнем резали еловый молодняк. Ствол шел на стропила, а ветки на крышу, ими же устилали пол. Через месяц стало голо в лагере — ни людей, ни деревьев. Только проволока вокруг.

Удивлялись немцы русскому уменью. Даже приезжали снимать для кинохроники.

Землянка спасала от холода и дождя, но от голода спасенья не было. Все меньше и меньше людей вылезало наружу за скудным пайком. Остались бы мы навечно лежать в землянках, но неожиданно пришло спасенье. Всех еще двигавшихся собрали и увезли в Германию. Так я и попал в Лимбургский шталаг.

Жизнь в шталаге тогда была не в пример тяжелей теперешней, и многие дошли уже здесь. Буханка хлеба тогда полагалась на десять человек. Правда, баланда была такая же. В уборную мы ходили с мучениями, раз в неделю, а то и реже.

Зверствовали немцы. Однажды в нашу загородку вошло крадучись трое солдат. Подошли они тихонько к пленному, стоявшему посередине двора. Схватили за руки и ноги и, раскачав, под команду „айнс-цвай-драй“ бросили его в открытую выгребную яму. Навернулась на него густая жижа, и скрылся он из вида — только пузыри пошли. Немцы шли к воротам веселые и только зыркали по сторонам.

Прошел слух, что и в других загонах такое же происходило. Тут пленные окончательно упали духом и уже не ожидали от германца ничего хорошего. Не стало пленным вовсе жизни. Смерть-то какая? Целый день сторожим — не идут ли немцы?

Спрашивали мы полицаев: — „Да что же они делают? Пленные же мы!“ — Молчали полицаи. Только один сказал: — „Не хотели, сволочи, воевать за советскую власть, понюхайте теперь немецкой!“

Зашел и переводчик в добротной комсоставовской форме. Обступили его пленные, спрашивают: — „Господин переводчик, что же с нами будет?“ — А он знал, конечно, о чем речь идет, может быть потому и пришел. Отвечает: — „Ребята, не бойтесь, то больше не повторится! Доложили коменданту, и он убрал солдат. А что с вами будет? Видите, уже почти все бараки заполнены. Подвезут еще немного — и начнут вас отправлять в рабочие лагеря. Там лучше будет!“

Так по-человечески и говорит. Пленные посмелели и дальше спрашивают: — „Что же германец над нами так издевается? Мы же пленные!“ — Засмеялся переводчик: — „Эх, ребята, от вас же собственное правительство отказалось! Никто вас знать не хочет! Ну, а немец есть немец: нужны вы ему — будет кормить, а нет — в гроб колом вгонит. Сами знаете! Это я между прочим говорю. А сейчас вы немцу даже очень нужны, работать в Германии некому — со всем светом ведь воюет!“

Поверили мы переводчику: уж очень откровенно говорил. Видно и переводчики разные бывают.

Потекла наша жизнь спокойней. И не соврал переводчик. Скоро стали приезжать хозяева и отбирать напиравших пленных. Дивились немцы — вот как русские рвутся работать! Но мы-то хотели поскорее уехать из этого страшного лагеря. А мне не повезло, попал я на литейный завод, и пришлось ко всему еще и тяжело работать…»

Таков сокращенный рассказ Пети. С тех времен навсегда решил он, что немец — абсолютное зло. Не родилось у него интереса к немецкой жизни и людям. В лагере умудрялся не замечать немцев. Трудно это, особенно, когда немец ходит с палкой… Иногда пел о какой-то Олите — лагере военнопленных в Латвии:

Медленно текли лагерные дни. Но прошло около двух недель, и их однообразное течение внезапно было нарушено событиями, оставившими глубокий след в памяти.

Барак был заполнен пленными. Здесь собрались люди из многих рабочих лагерей Прирейнской Германии. Однажды, когда свет в бараке погас — тушили его немцы в 8 часов вечера — и наружный фонарь проложил желтую дорожку от окна к печи, из густого мрака со стороны двери раздался спокойный голос: — «Товарищи, тише! Сейчас будет суд!» — Шум в бараке резко упал. В почти абсолютной тишине голос продолжал: — «Будем судить полицая за убийство своих товарищей-пленных!» — Насколько мне известно, это был первый суд (не самосуд) над тогда еще всесильными полицаями в Германии.

Голос продолжал: — «Я буду вести допрос, но судить его будете вы!» — И, повысив голос, приказал в темноту: — «Приведите полицая!» — Где-то на противоположной стороне барака послышался шум и голоса: — «Чего ты лезешь?» — «Иди, иди — там увидишь!» — Темные фигуры втолкнули в полосу света среднего роста пленного. Он, видимо, только что дремал и, щурясь от света, не мог сообразить, что с ним происходит. Видом он не отличался от других пленных, разве что был в шерстяных носках — роскошь, недоступная простому советскому пленному.

— Посадите его на печку! — приказал самозванный судья.

Фигуры завозились, подсаживая полицая. Теперь свет бил мимо лица полицая, но его силуэт был ясно виден. Полицай сидел, свесив ноги с печи, голова его доставала потолок.

— Как тебя звать? — спросил судья.

— Ну, Иван Пилипенко!

Трагизм положения все еще не доходил до его сознания. Судя по выговору, полицай был с Западной Украины. В 1939 г., по договору с Германией, Советский Союз оккупировал его родину, входившую в состав Польши. Молодые люди призывного возраста были взяты в Красную армию и в начале войны попали в плен. Немцы нередко ставили пленных с Западной Украины и из Белоруссии полицаями, переводчиками и поварами. Многие из них соревновались с немцами в жестокостях.

Суд продолжался.

— Был ты полицейским в кобленской команде Зюд?

— Ну, был!

— Кто знал там Ивана, пусть расскажет о его поведении.

— Я знаю его, я был вместе с ним, — послышался голос в глубине барака.

— Иди сюда и расскажи.

Темная фигура приблизилась к двери и начала рассказ.

— Иван был у нас в лагере полицейским. Зверь был, не человек! Он забил моего напарника Федора. Тот хотел получить вторую порцию баланды, а Иван увидел и начал его бить палкой по чем попало. А слабому человеку много ли надо? Умер Федор. Бил и других, выслуживался!

— Кто может подтвердить эти слова?

— Я, я, — раздалось несколько голосов, — точно так и было!

— Довольно, — сказал судья, — теперь пусть скажет Иван — было это или нет?

— Да я его только раз и ударил, — дрожащим голосом проговорил полицай, — немцы приказали бить того, кто лезет в другой раз!

— Так! — сказал прокурор. — Кто хочет сказать слово в защиту полицая?

Барак молчал. Подождав минуту, судья сказал:

— Виновен ты, Иван, в убийстве своего брата пленного. Теперь пусть народ решит, что с тобой делать!

— Кто за то, чтобы отпустить полицая?

— Я, я, — отпусти его! — голоса были отрывочны: боялись себя выдать.

— Кто за то, чтобы казнить Ивана?

Многоголосно грохнул барак:

— Казнить его! Бить его, суку, в темную!

С десяток фигур подскочило к печке и стащило упиравшегося полицая вниз. Страшным голосом закричал полицай и не докричал. Накинули на него матрац, били колодками, досками, ногами. Глухие удары и топот продолжались очень долго. Безжизненное тело полицая вытащили и бросили на цементный пол умывальника.

Долго перешептывался барак. Судья остался невидим и неосязаем. Его спокойный и властный голос никак не вязался с обликом пленного.

Утром, как обычно, унтер считал пленных, — одного не хватало. Три полицая сворой бросились в барак. Прибежав, сообщили: — «Ein krank!» Унтер записал в книжку и ушел.

Я, получив хлеб, но даже не съев его, бросился искать судью. Два раза обошел двор, внимательно вглядываясь в лица. Они все были обычные, пленные как пленные.