Итак, Лев Константинович Колесов стал артистом московского театра «Синяя блуза». Он там быстро преуспел. Занял видное положение. И вскоре стал руководителем одной из групп под названием «Производственной».
Через несколько лет там мы с ним и встретились. «Синяя блуза» приютила меня, когда я приехала в Москву после первого своего профессионального сезона в Свердловске. К этому времени этот талантливый, своеобразный театр начал чахнуть и угасать. Прошла мода на такие театры, бригады малых форм. Рождались и развивались новые, молодые творческие коллективы, вырастающие в серьезные театры иного масштаба. Одаренные люди, которыми «Синяя блуза» блистала в свое время, разбежались по солидным местам. Художественный уровень ее заметно снизился, подчас даже шокировал безвкусными проявлениями.
Шел спектакль на сцене театрального клуба, в подвальчике в Старопименовском переулке. Четыре девушки и столько же юношей, облаченные в не очень чистые, мятые шинели из желто-коричневой бумазеи и в буденовки из той же материи, гарцевали на воображаемых конях. Пели хором, приплясывали, размахивая картонными шашками. Работали с увлечением, с полным сознанием важности своего дела, совершенно не задумываясь, как это выглядит со стороны.
Спектакль кончился. В закулисное помещение, где мы гримировались, отворилась дверь — вошла Вера Петровна Марецкая. Я училась у нее в студии Завадского, очень доверяла ей в вопросах искусства и обожала как актрису. Она отозвала меня в сторону, расстроенная и встревоженная.
— Леночка, — сказала она, — если бы я встретила вас на Тверской торгующей своим телом, мне и то было бы легче, чем сейчас, после того, что я увидела.
Щедро загримированные девицы, скакавшие в неопрятных бумазейных шинелях, кощунственно изображая бойцов Красной Армии, произвели на нее оскорбительное впечатление. Естественно, слова Марецкой повергли меня в отчаяние. Рыдая, я поделилась своим горем со Львом Константиновичем.
— Надо уходить, — сказал он.
Он настолько повзрослел к тому времени, что весьма трезво оценивал обстановку. Он понимал, что «Синяя блуза» находится при последнем издыхании. Сделала свое полезное дело и исчерпала себя до конца.
Он заставил меня подать заявление об уходе и сам поступил так же. Решительность и строгая принципиальность в вопросах искусства сопутствовали ему всю жизнь.
Мы оба показались в Московском реалистическом театре и были приняты. Художественным руководителем театра только что назначили Николая Павловича Охлопкова. В его первом спектакле, нашумевшем «Разбеге» В. Ставского, Л. Колесов сыграл эпизодическую роль комсомольца Ягло. Непосредственный, живой парень, от переполнявших его чувств он все время вскакивал на носки, как грузинские танцоры. Образ яркий, убедительный, он и в пластическом отношении получился очень интересный — какой-то залихватски-танцевальный. Н. П. Охлопков был так доволен им, что не счел возможным заменить его, когда Лев Константинович заболел.
Между тем старую колокольню давно сломали, жить было негде. Приходилось снимать углы, скитаться по знакомым, иногда дремать на деревянных скамейках Центрального телеграфа. Бывало, что выручал трамвай буква «Б» — «букашка», как его называли, круглые сутки ходивший по Садовому кольцу. Можно было отлично выспаться: покачиванье пустого вагона ночью приятно убаюкивало. Сердобольная кондукторша будила утром, перед часом «пик»: «Просыпайтесь-ка, куда едете? Четвертый круг объезжаете!» Молодой сон неприхотлив. В поздние годы, страдая бессонницей, Лев Константинович часто удивлялся: «Как это можно было спать в трамвае!»
В 1933 году он переехал в Ленинград и поступил в ТЮЗ, где несмотря на свою молодость — двадцать три года — занял прочное положение среди ведущих актеров. В первой же роли он встретился с драматургом, ставшим самым любимым на всю жизнь. В пьесе Евгения Шварца «Клад», поставленной Б. В. Зоном, он сыграл студента-геолога Суворова.
В 1935 году Л. К. Колесов, уже как признанный мастер, был приглашен в только что созданный Новый ТЮЗ.
Самая значительная его роль в Новом ТЮЗе, конечно, Борис Годунов. Совсем молодым актером получил он эту сложнейшую работу. Сколько мучительных сомнений, неуверенности в своих силах… Страх оказаться недостойным прикоснуться к любимому поэту. Помогло упорство, одержимое стремление проникнуть в глубину произведения.
Съемки картины «Путешествие в Арзрум», где ему была поручена небольшая роль, занесли его на Кавказ. Забравшись на одну из горных вершин, он во всю силу своего звучного голоса стал читать монолог «Достиг я высшей власти». Один — среди синего неба, снежных вершин, легких облаков… Далеко внизу сквозь нежный туман просвечивает земля… Тишина. Он почувствовал необычайный подъем душевных сил… Ощущение такой свободы, такой легкости охватило его, что, казалось, вот и он сейчас взовьется в это синее небо и полетит… И он читал, еще и еще, и с каждым разом все сильнее звучали слова поэта, все явственнее проступала мысль Пушкина. Лев Константинович часто вспоминал этот эпизод. Он как бы вывел его на новый путь работы над ролью.
Венценосный пушкинский герой так прочно завладел душой актера, что он не расставался с ним всю жизнь. И покинув Театр юных зрителей, продолжал серьезную работу над Борисом.
И вот он вышел на эстраду, исполняя всю трагедию целиком. Он играл один все роли, произносил все ремарки автора. К пушкинскому тексту он относился свято, для него было кощунством что-нибудь сократить, изменить хоть один звук. Получился полноценный спектакль в двух актах — театр одного актера. Вначале Лев Константинович репетировал с режиссером Гаккелем. Его не стало. И Колесов продолжал работать один. Пушкин занимал огромное место в его жизни. Он боготворил поэта. Отлично его знал. В обширном репертуаре Колесова-чтеца важнейшая часть принадлежала Пушкину. На всех годовщинах, посвященных памяти поэта, и в квартире на Мойке, и на месте дуэли, он неизменно читал его стихи. Вот отрывок одного из многочисленных писем зрителей, написанных артисту:
«Дорогой Лев Константинович!
Не сочтите за фамильярность обращение к Вам «дорогой». Вы давно по-настоящему дороги каждому ленинградцу, но восьмого февраля на месте дуэли Пушкина Вы стали всем близким и родным. Только глубокое Ваше понимание, любовь к Пушкину, помимо блестящего мастерства, вызвали у Вас такое вдохновение, такую сердечность, такой благородный пафос. Я никогда не забуду сумрак зимнего вечера, Ваш голос, тишину, как будто Вы один у могилы поэта. Безмолвные слезы мужчин и нескрываемые рыдания женщин — люди не стыдились своих слез и сдерживали дыхание, чтобы не пропустить ни одного слова… Казалось, что Пушкин убит только что, только что написано стихотворение «На смерть поэта», так сильно и грозно звучал приговор убийцам…»
Замечательно, и совсем по-другому, читал Колесов Маяковского. В шестнадцать лет он впервые увидел и услышал поэта на эстраде и навсегда был им пленен. Мне Колесов помог понять и полюбить Маяковского.
В 1940 году Николай Павлович Акимов пригласил Льва Константиновича в Театр комедии, где он и оставался до конца своих дней.
Не буду перечислять множество сыгранных им ролей, не буду останавливаться и на таком шедевре, как его Дракон в пьесе Евгения Львовича Шварца. Мне просто хотелось немного рассказать об этом замечательном актере, не похожем на других, как, впрочем, не похожи ни на кого, кроме себя, и все хорошие актеры. Рассказать тем, кто не застал его, и напомнить о нем его современникам.
Мне кажется, самый длинный период в жизни человека — его детство и ранняя юность. Какой бесконечный день у ребенка, сколько в нем событий, и каких важных! Какие невероятные открытия он делает в течение одного только дня! Сколько раз безысходное отчаяние сменяется бурной радостью. И на всю жизнь запоминаются все детские происшествия.
С годами время движется все быстрее и быстрее, а под конец несется со скоростью пассажирской «Ракеты», летящей по невским волнам. И память не сохраняет ничего мелкого, проходящего, зато глубокие незарастающие следы оставляют события громадной важности, как горькие, так и радостные. Чем дальше, тем рельефнее и четче становятся картины прошлого, прочно угнездившиеся в дальних закоулках памяти, а повседневные впечатления мелькают, не задерживаясь, как невские берега из иллюминатора мчащейся «Ракеты». Самыми «сюжетными» остаются детство и юность, это подтверждается даже схематичной анкетой — половина страницы густо исписана, а в конце всего одна фраза: «в году таком-то поступил туда-то и остался там до конца своих дней». Конечно, для самого героя тут-то только, может быть, и начинается самая интересная, самая плодовитая пора его жизни, но занимательная история для посторонних не всегда из этого получается, не хватает стремительности действия, остроты интриги. Правда, настоящий писатель и без всяких внешних событий может создать увлекательнейший рассказ, но для этого надо быть настоящим писателем!
И все это длинное отступление только для того, чтобы объяснить, почему о первых шагах Льва Константиновича на поприще искусства сказано подробнее, чем о его зрелых годах.
На долю Колесова выпало немало отрицательных ролей. Он не боялся их. Своим учителем избрал он Иллариона Николаевича Певцова, одного из любимых своих актеров. Певцов, крупнейший мастер советского театра, славился созданием самых противоположных образов (от благороднейших людей до отъявленных злодеев).
Непосредственно он никогда не занимался с Колесовым. Но характер игры Певцова, его интенсивная внутренняя, как бы скрытая с виду, жизнь в спектакле увлекала Льва Константиновича, была ему близка. Он восхищался внешней сдержанностью, даже скупостью проявлений глубоких чувств, восхищался умением думать на сцене, старался учиться этому.