Такт и мера в характере Алданова не были врожденными чертами, они были им благоприобретены. Он создал их в себе, он всю жизнь заботился о своей «гештальт», образе, который он проецировал на других, образе «европейца», цивилизованного члена цивилизованного века, так или иначе не позволявшего себе проявлений эмоций дикаря, ошибок дурака, дурных манер и слишком искренних исповедей. Алданов не подозревал, что кое-кто, особенно из «молодых», над ним посмеивается, и продолжал называть Толстого «граф Лев Николаевич», напоминать при каждом удобном случае, что «Иван Алексеевич» получил премию Императорской, а не какой-нибудь советской, Академии за перевод «Гайаваты», что раз «Павел Николаевич» сказал, что это – так, спорить с ним было бы неуважительно. Еще в 1937 г. Алданов нашел тон переписки с Максаковым:

Алданов, конечно, был в ужасе от визита маклаковской группы к Богомолову, но тем не менее 11 июня 1945 г. он писал из Нью-Йорка А. Титову, что «Василий Алексеевич написал прекрасное письмо об их хождении». В архиве есть письмо Маклакова к Адданову, помеченное 10 мая (года нет), это то письмо, о котором Алданов сообщает Титову.

Маклаков, полу-оправдываясь, писал ему:

Конца письма в архиве нет, нет и подписи, это – машинопись, лицо и оборот, видимо – копия, которую Маклаков оставил себе.

Из их переписки, начатой в 1930-х гг., становится бесспорным, что Маклаков предпочитал встречаться уже в эти предвоенные годы с «друзьями» у близких друзей на дому, или в кафе, или ресторане, но не в здании на ул. Кадэ. Встречались у Фондаминского (Бунакова), у Софьи Григорьевны Пети, в квартире самого Маклакова. До войны Демидов и Зензинов также входили в эту небольшую группу. В 1948 г. Маклаков официально возвращается в ложу, и в 1950 г. круг людей ему близких суживается до 10–15 человек: одни и те же имена начинают повторяться в письмах к Алданову и Алданова к нему. Среди них: Вырубов, Элькин, Тер-Погосян, Титов, Альперин, Керенский. В это же время в письмах обоих возобновляется камуфляж, столь привычный в переписке масонов, и постоянная оговорка о новом завербованном члене группы «хотя он и не масон», или «он, как Вы знаете, конечно, не масон»: «Хотя АА. (Титов) и не масон, его надо привлечь». В это время и Титов, и Вырубов думают о создании некоего «совещания», где можно будет говорить о текущих событиях: «Нет причин, – пишет Алданов в 1956 г., – придавать такому совещанию именно масонский характер». (Но, конечно, без обращения в газеты!). А событий немало, и одно из них – довольно неприятное: на съезде советских писателей в Москве Федин под шумные аплодисменты объявил, что Бунин перед смертью стал советским гражданином. «Все потребовали, – пишет Алданов, – чтобы В.Н. Бунина это опровергла, она не захотела» (Бунин умер за три года до этого). И Алданов не понимает: Почему? Она не скрывала: запретил ей это Зуров.

Теперь и Алданов начинает предпочитать «маленькую группу». На улице Кадэ закончен ремонт, но там стало так неуютно: двери широко открыты, чужие люди входят и выходят, все тайны описаны в книгах, символы расшифрованы, описаны ритуалы и имена опубликованы. Братья в палате (теперь – Генеральная Ассамблея) уже имеют не сотни мест, а всего десятка два. Кое-кто из новоприезжих просится в масоны, но как они оказались здесь, в Париже? Кто знает, что они делали до этого, и где? Некоторых берут в Ученики, но проходит и три, и четыре года, а они все еще не могут пройти в Подмастерья, и в ложах нет Мастеров, и значит, никакого Ареопага создать невозможно. Этого никакой Устав не предвидел: некого послать в Совет, в Консисторию, на Конгресс… Но где этот Совет? И будет ли Конгресс? У кого есть время разучивать ритуальные диалога и делать доклады? И что осталось от свободы, братства и равенства?

Брат Газданов, вышедший недавно в Тайные (3°) Мастера, пишет Маклакову, что никто вокруг него не знает, о чем писать, чтобы получить следующую степень. Им кажется, что церемонии, диалоги и ритуалы хорошо бы было сократить, они только отнимают время. Среди них есть уже «третье поколение» эмигрантов, и братья «второго» кажутся новоприбывшим стариками. Общего разговора не получается: одни окончили французский лицей, едва говорят по-русски, другие – «перемещенные лица» и ничего не окончили. И что делать, если между ними попадутся «власовцы», носившие немецкую форму? Куда их девать?

Неравенство теперь сказалось во всей своей силе. Оно было всегда: когда армяне отказывались идти в одну ложу с торговцами ковров, будучи банкирами, а евреи – адвокаты и члены Гос. Думы не хотели знать, что делается в ложе скорняков и портных, все еще повторялась лицемерная формула 1789 года. Но теперь и формула развалилась, и это – тайна, которую надо спрятать, которую нельзя открывать профану. Трудно поверить, чтобы оба, и Маклаков, и Алданов, не понимали этого положения вещей. Маленькая группа в уютной квартире Пети или в пустынном, тихом кафе на тихом перекрестке, где «гарсон» знал каждого клиента и подавал ему не дожидаясь его заказа, где Керенского звали «Monsieur le President», а Маклакова – «Monsieur l'Ambassadeur», становились каким-то чудесным преддверием небытия для кучки людей с их игрой во что-то, чего в реальности уже не существовало. Алданов формулирует очень точно, почему необходимо продолжать эти встречи, не дать кружку распасться: «надо оставить след», «поговорить», «обменяться мнениями», и может быть, попозже «опубликовать в брошюрке, просто так, для памяти»… Через два-три года ни его самого, ни половины его «друзей» не было в живых.

Но он очень хотел, чтобы кто-то «вел запись», «чтобы не пропало для будущего», чтобы собирались люди «надежные и не болтливые». Может быть, уговорить кого-нибудь из «близких» (например – Вольского, который так слаб, что почти уж и в Париж не ездит). Алданову приходит в голову соединить оба Послушания[140], он спрашивает Маклакова, нельзя ли как-нибудь их объединить, он продолжает называть их «обидианс». Кое-кто, видимо, тоже подумывает об этом. Ермолов – не масон, как сообщает Алданов Маклакову на всякий случай (его как раз в это время возводят в Мастера Великого Востока), проявляет большой интерес[141]. О нем мало что известно, он скоро неожиданно умирает. Но оба корреспондента не уверены, что на ул. Кадэ им будет оставлено помещение, там – не до них, у французов свои заботы. Может быть, Маклаков может что-нибудь устроить с французами. И дальше: «Они ведь все у Вас бывают».

Вместе с этим замечаются два явления: собрания интимные делаются все интимнее: «У Тера мы были вчетвером», и они делаются все менее и менее живыми: «В пятницу у Альперина ничего особенно интересного не было. Это была первая встреча людей, которые так часто встречались, что едва ли могут сказать друг другу нечто новое и неожиданное». На некоторых собраниях бывал и Вольский. 14 марта 1954 г. Алданов сообщает Маклакову: «Были обычные: Титов, Вольский, Михельсон, Берлин, Вельмин, Рубинштейн. Не было Кантора и Татаринова».