Среди этих военных, занятых больше своей карьерой, чем будущим страны, выделяется человек их поколения и их положения, который не позволял называть себя «младотурком», хотя и был масоном. В начале своей карьеры Владимир Бенедиктович Станкевич был членом народно-социалистической партии (которая позже называлась народно-трудовой), к которой принадлежал и сам Керенский, и подавляющее большинство членов «Северной Звезды» (Устава Великого Востока). Как и Пальчинский, он оказался с первых дней Февральской революции в Исполкоме Петроградского Совета, до последнего дня, т.е. до 25 октября, состоял в нем и был верен Керенскому. Он был литовцем и полонизировал свое имя, а выехав из России, стал Владко Станка. Он никогда не был пораженцем, в отличие от большинства членов Исполкома, но уже 22 марта 1917 г. он на заседании Исполкома говорил о необходимости искать пути к миру. 28 марта он там же поддерживал идею обороноспособности русской армии. Его отношение к Временному правительству было иногда двусмысленно, но всегда ответственно.

Как весь Петроградский Совет (за ничтожными исключениями), он требовал коалиционного министерства. Образованный, владеющий языками, он в начале революции был в чине поручика и был повышен, когда Керенский назначил его в мае комиссаром ставки Главковерха. Скоро он шагнул еще выше, став комиссаром Северного фронта.

Бывший член III Гос. Думы и секретарь ее трудовой фракции, он до 1917 г. редактировал, вместе с Н. Сухановым, «Современник». В своих «Воспоминаниях» он писал:

Отъезд Керенского в Гатчину накануне Октябрьского переворота имел под собой основание:[31] он предполагал соединиться с войсками, идущими в помощь Временному правительству в Петроград. Командовал этой частью ген. Владимир Андреевич Черемисов, который в последние часы 25 октября сговорился в Гатчине с большевиками. Он уже летом проявлял свои симпатии к ним, когда менял распоряжения Керенского Корнилову. Тем не менее, и вероятно потому, что Петроградский Совет в своем большинстве поддерживал его, он не был смещен – факт отчасти загадочный, и несомненно роковой. Так он и оставался главкомом Северного фронта. Его роль в Октябрьском перевороте темна и нуждается в расследовании. Кто и когда ввел его в Военную ложу, не установлено. С одной стороны, он говорил, что немцы отходят, и что «наша армия жаждет наступления», с другой – не повиновался Керенскому и тем самым помогал Ленину.

Прошлое его было не совсем обычно: в 1915 г. ген. Черемисов был ген. квартирмейстер Пятой армии (Двинск), и за «неприятности» был отстранен от должности. Видимо, его репутация от этого не пострадала: ген. Алексеев, когда уходил, рекомендовал ген. Черемисова (а также Духонина и ген. Головина) Керенскому, вместо себя. Это рассказывал многим В.В. Вырубов, который хорошо знал Черемисова и одно время служил под его началом. «Он всегда был левым генералом», писал о Черемисове Станкевич («Воспоминания», с. 224). Он был также кандидатом на пост главнокомандующего в корниловские дни (август 1917), и только Бурцев открыто обвинял его в левизне, в то время как Коновалов старался провести его на пост начальника штаба Верховного главнокомандующего (т.е. Керенского). Об этом также пишут и Мельгунов, и Маргулиес. Этот последний, который вообще точен в своих мемуарах, сообщает:

Можно предположить, что в 1919 г. его вернули в Красную армию, когда Юденич угрожал Петрограду, а до этого некоторое время он был не у дел: – вскоре после Октябрьского переворота, как сообщает советская история, Н.В. Крыленко сместил его. (Архив русской революции, т. 14, с. 146-147).

Князь Григорий Николаевич Трубецкой, младший брат Сергея и Евгения и дядя известного пражского лингвиста Николая Сергеевича, был московским масоном еще задолго до первой войны. Его брат, ректор Московского университета, был другом Ковалевского[33]. В начале своей карьеры Григорий Трубецкой был «мирнообновленцем», т.е. членом партии, к которой принадлежал Ковалевский. В 1917 г. Трубецкой стал директором канцелярии при ставке Верховного главнокомандующего при министре иностранных дел, т.е. связывал две различные сферы российского правительства. Таким образом он оказался близким сотрудником и Керенского, и Терещенко, иначе говоря – представителем этого последнего при Керенском. Он, видимо, был большим идеалистом, в традиции Трубецких, и считал, что возможен союз между Керенским и Корниловым. Позже он стал эмигрантом во Франции, жил в Кламаре, под Парижем, окруженный «гнездом Трубецких», и выстроил небольшую православную церковь на своем участке. Его имя – в Парижском архиве.

Один из министров третьей коалиции Временного правительства, Сергей Николаевич Третьяков, сын владельца картинной галереи в Москве, был членом Совета газеты Рябушинского «Утро России» и занимал место председателя Московской биржи, а также был товарищем председателя Военно-промышленного комитета. При Временном правительстве он оказался председателем Экономического совещания, а позже – министром торговли у Колчака. Он был расстрелян немцами в Париже во время Второй мировой войны, как советский агент. Было доказано, что он в конце 1930-х гг. помог ген. Скоблину, похитившему ген. Миллера, председателя Общевоинского Союза (белой армии), в его преступлении. Его квартира находилась на ул. Колизэ над квартирой, принадлежавшей Общевоинскому Союзу, и у него был микрофон, по которому он слушал, что происходило внизу, в канцелярии Союза. В вечер, когда генералы белой армии допрашивали Скоблина, Третьяков у себя в квартире слышал, как постепенно допрашивающим становилось ясно, что Скоблин играл ведущую роль в этом деле. Третьяков понял, что Скоблин сейчас бросится из квартиры вон. И в момент, когда Скоблин выбежал из дверей Союза и вбежал на площадку Третьякова, тот уже стоял у открытых дверей, спасая его от неминуемого ареста. Генералы сбежали вниз, – полагая, что беглец выбежал на улицу, и не подозревая, что у него есть укрытие в том же доме. На улице его не оказалось. Он был немедленно переправлен в сов. Россию, где был либо расстрелян, либо сослан – дальнейшая судьба его осталась неизвестной. («Новый журнал», № 144, с. 31, см. также «Последние новости», 1938-1939 гг.: «Процесс Н.В. Плевицкой»).

Никому не было легко принять изгнание, остаться без родины, которой они готовились служить, но особенно тем, предки которых служили России около 300 лет. Русское слово «служить» несет на себе сложную и прочную ауру. Кн. Павел Дмитриевич Долгоруков в изгнании одно время думал обратиться прямо к Ленину и спросить его, нельзя ли ему, Долгорукову, как-нибудь «служить» новому государству. Изгнание для него оказалось совершенно не по силам. Другой шаг он сделал за много лет до этого, и он тоже был ему не легок: он был посвящен в тайное общество, он решился стать масоном.