Часть 8

На улице было ветрено. В этом году осенние ночи оказались особенно холодными. Да их, в общем-то, и никогда нельзя было назвать теплыми. А в этом году и подавно.

Мелкий дождь, то шуршавший в виде отдельных капель, то превращавшийся в дождевую взвесь, проникал, казалось, во все щели, куда только мог попасть. И загонял тем самым запоздавших прохожих в переходы метро и под эстакады, заставляя ускорить шаг, чтобы как можно быстрее попасть в их теплые квартиры, где их, почти всех, ждали родные и близкие. Да, их там ждали. У многих были семьи. У кого-то даже дети.

Мужчина в короткой драповой куртке стоял у парапета моста и курил, глядя на дрожащую гладь реки, в которой отражались огни фонарей. Настолько прекрасное зрелище, что некоторые смельчаки еще решили прокатиться на речных трамвайчиках, делавших свой последний на сегодня рейс по реке.

За спиной проносились редкие автомобили, водители которых, одурев от свободы на наконец-то свободной дороге, могли наконец-то разогнать своих заскучавших железных коней, которым давно уже хотелось свободы.

Несмотря на тепло салонов, даже эти счастливчики, стремились попасть поскорее домой — капли дождя становились все крупнее, а настроение — все хуже от того, что происходило с погодой.

Те водители, которые ехали не так быстро, обращали еще внимание на странного мужчину, стоявшего и курившего возле парапетов моста, созерцающего красоту вечерней реки. Но ему было все равно на всю окружающую действительность.

Он стоял, не обращая внимания ни на тех лихачей, которые проносились за его спиной, ни на все усиливавшийся пронизывающий ледяной ветер, который так и норовил забраться куда-нибудь под куртку и пощекотать кожу, ни на капли все усиливавшегося дождя, которые становились с каждым разом все крупнее и то и дело стали попадать за шиворот, пробираясь сквозь открытый ворот куртки.

На лице его застыло отрешенное от мира, непонятно бездумное выражение лица, которое, если бы было обращено к прохожим, явно их испугало бы своей восковой бледностью и холодностью. Но это была только маска.

Мужчина прекрасно понимал, что чувства и эмоции для него теперь стали непозволительной роскошью. Но если они жили внутри него, он никуда не мог их деть. Поэтому и надел вот эту маску. Жуткую маску безликости.

В душе сейчас шла настолько ожесточенная борьба, что от эмоционального напряжения начала болеть голова. Борьба между желанием бросить всё и всех — все эти задачи и задания, приказы и тех людей, которые их отдавали, в том числе и тех, кто его предал и лишил самого дорогого — его самых дорогих людей, и долгом перед родиной, перед государством, которое заплатило огромные деньги сначала за его восстановление после тяжелейшего ранения, потом за полный курс реабилитации в одном из специализированных закрытых психологических центрах, а потом и за всю его подготовку, в том числе и создание новой его личности и личины. И вот этот долг был долгом во всех смыслах слова. Ведь тогда, перед тем, как отправиться в Чечню, он давал присягу на верность России. Что будет всегда и во всем ее защищать. Да, перед спеццентром присяги такой у него никто не требовал. Но вот уже после, когда за ним приехал его куратор, ему достаточно подробно объяснили, сколько денег заплачено за его новую жизнь, и что теперь он должен делать, чтобы этот долг вернуть. И назвали сроки, в течение которых он даже не имел права помышлять об отставке. То есть сроки возврата долга.

Нет, мозгом он понимал, что никакой такой борьбы внутри него происходить не должно в принципе, что он не имеет права даже внутренне спорить с собой по этому вопросу. Но ничего не мог с собой поделать.

Ведь те, кто дал ему вторую жизнь, забрали эту жизнь у его родителей. Может, конечно, они ничего и не делали специально — у отца в последнее время и так пошаливало сердечко. Может быть, виноват и он сам. Но почему-то внутри все равно было ощущение того, что не он виноват в случившемся, а его новые работодатели.

Здоровье отца подорвалось еще тогда, когда старший сын, его родной брат, погиб в Афганистане. А теперь вот и младший. И тоже в «горячей точке». А ведь его отговаривали тогда все. Но он настоял на своем. Сказал, что пойдет в армию. Что не станет прятаться за спины родных и близких. Говорил, что служба его только закалит. А когда узнал, куда пойдет служить, что попадает в Чечню, так вообще обрадовался. Чему он только радовался тогда? Тому, что исковеркает всю свою дальнейшую жизнь?

Но ведь не зря говорят: «Знал бы прикуп, жил бы в Сочи!» Вот так и он. Знал бы тогда, что произойдет с ним, точно не радовался тогда на сборном пункте месту своей службы!

Да, жизнь его закалила. Но какой ценой?

Ему дали Героя России, как и предсказывал друг. Но и он сам не ошибся в предсказании — присвоили ему звание посмертно. Пусть и привезли потом ему все его регалии в бархатной коробочке да с удостоверением. Но предупредили, что воспользоваться ими ему не дадут. И указали ненавязчиво так на надпись в удостоверении «Награжден посмертно».

Сейчас, когда дождь уже начал просачиваться сквозь ткань куртки, пропитав ее влагой, в душе возникло желание поехать к тому самому своему другу. Ведь он был единственный, кому можно было еще доверять. Но как ему сказать о чем-то, если он умер для всех? И для этого друга в первую очередь? Ведь Володьке сказали тогда, что он умер в Бурденко уже от ранений, которые все-таки оказались несовместимы с жизнью. Умер на операционном столе во время очередной операции. В тот момент даже врачи не сразу поняли, что с ним произошло, когда он впал в кому прямо во время каких-то очередных манипуляций над его внутренними органами.

А он выжил. Назло всем. Правда, почти полгода провалялся потом в госпитале, пока его продолжали латать. На свою медицинскую карту, настоящую медицинскую карту, ему было даже страшно смотреть — настолько она представляла собой ужасающее зрелище, в котором описывалось, когда и сколько операций ему было проведено, какие осложнения. И самое главное, сколько клинических смертей он пережил.

Да, он выжил. Физически. Но на самом деле продолжал ходить по земле несуществующим человеком. Ни документов, ни имени, ни дома. Ничего. И когда хоть что-то начнет меняться — неизвестно.

Из задумчивости его вывел настойчивый телефонный звонок. Это мог звонить только один человек. Тот, кто его обрабатывал, когда нужно было давать согласие на обучение в спеццентре, потрясая перед его лицом делом, которое можно было спокойно отправить в военную прокуратуру.

Телефонная трель звучала все настойчивее и настойчивее из кармана куртки.

Мужчина достал аппарат и на всякий случай сверился с номером, высветившимся на дисплее телефона. Ну разумеется! А кто же еще мог позвонить на этот номер?

На языке тут же появилась гадость, но он подавил в себе желание ее высказать. Не пришло еще то время, когда он сможет так говорить с этим человеком. И спокойно ответил на звонок, стараясь говорить как можно сдержаннее.

— Ты должен отвечать тут же, как только тебе позвонили! — человек в трубке говорил на повышенных тонах, словно он сам только что от кого-то получил по шее, а теперь искал того, на ком можно было бы отыграться.

— Простите, выуживал телефон из реки, куда он у меня через дырку из кармана выпал, когда я нужду малую справить решил, — колкость все-таки вылезла наружу. Ну что поделать он мог, когда с ним так разговаривали?

— Ты сможешь быть на нашем месте через полчаса? — говоривший в трубке, чуть было не задохнувшийся от наглости собеседника, понял, наконец, что стоит сбавить обороты, и начал выполнять эту программу, хотя все еще продолжал кипятиться от гнева — как только этот молодой, сопливый юнец посмел ему дерзить?

Только он забыл про то, что у этого «сопливого юнца», как он называл его не только мысленно, но и в разговорах с начальством, за плечами срочка и сверхсрочная в Чечне в роте десантного спецназа, и ему теперь уже не двадцать лет, как было тогда, когда он только подавал заявление на контракт, а приближается стремительно к тридцати. Поэтому считать его юнцом было бы как-то нелогично и опасно для жизни. Да и опыта жизни у него ощутимо побольше будет, чем у этого «кабинетного генерала», только и отдававшего всю жизнь приказы и ни разу не понюхавшего пороха в настоящем бою.

— Постараюсь, — мужчина отключился, поднял воротник и быстро зашагал прочь от реки.

Дождь постепенно перешел в снег. Крупные мокрые хлопья, сыпавшиеся с неба, каким-то неведомым образом попадали за воротник. Но он не обращал внимания на этот снег. Все его мысли продолжали анализировать то, что он увидел на кладбище. Его душила злоба и обида на тех, кто так с ним обошелся. Может, сейчас и спросить своего постоянного куратора, как погибли его родители? Ведь он этого не знал и никогда не узнает, если не поинтересуется у того, кто в этом был замешан.

Да, он все потерял тогда, когда еще только в пал в кому во время очередной операции в госпитале в Моздоке. Как ему потом объяснили, он сначала впал в кому, а потом, в довесок, и умереть решил. Врачи сорок минут пытались его реанимировать. Но все было безрезультатно. А потом, когда его уже хотели отвозить в морг, и молодая медсестра зачем-то проверила его пульс, обнаружилось, что сердце опять начало биться.

После встречи, независимо от ее содержания, ему хотелось пристроиться куда-нибудь в теплое местечко. Да хоть на вокзал побомжевать. Но никак не идти в тот сарай, в котором он обитал последние месяцы. Место, где он жил, и которое так величественно именовалось его домом, представляло из себя полукирпичный, полудеревянный, продуваемый всеми ветрами на свете сарай, в котором помещались железная кровать с шишечками в изголовье, стол с компьютером, три тренажера для поддержания себя в хорошей форме и огромный телевизор, который работал только тогда, когда приносились важные диски или кассеты и просматривались через проигрыватель. Даже кухни в человеческом понимании там не было — просто электрическая плитка, на которой и еда готовилась, и вода для приведения себя в человеческий вид грелась. О газе тут не могло быть и речи — откуда ему взяться в маленькой сараюшке на окраине города? Летом в этом месте еще можно было как-то жить за счет его расположения на семи ветрах, когда в городе все умирали от жары, у него в его скромной обители всегда было прохладно и комфортно. А вот зимой, которая неумолимо приближалась, явно нет — об отоплении там можно было даже не вспоминать.