Глава девятнадцатая ПРАГА ЛИКУЕТ

Последнюю атаку пражские повстанцы отбили около полуночи. Смолкли орудия, стихли истошные крики эсэсовцев. Их пушки, только что бившие в упор, разнесли всю баррикаду. Подожженные чехами «пантеры» скрылись за домами. Но нависшая над людьми тишина казалась зловещей.

Все же Йозеф Вайда вздохнул облегченно. Вытер рукою взмокший лоб и распорядился восстановить главную баррикаду. С боковых улиц и переулков напор немцев был слабее, и заграждения уцелели. Чехи притащили откуда-то бочки, ящики, бревна. С болью в сердце срубили несколько каштанов, завалив ими улицу. Появились мешки с землей. Выламывая булыжник мостовой, сложили из него невысокую каменную стенку. Работали все: мужчины, женщины, дети.

Как начальник баррикады, Йозеф в тревоге подсчитал боеприпасы. Все на исходе. Неужели их возьмут потом без выстрела? Скоро ли будут русские? Чего медлят американцы? Ведь они совсем близко. Что бы им стоило выручить восставшую Прагу. Нет же, засели в городах западной Чехии, и ни с места. Англичане обещали по радио сбросить оружие. Прилетели их самолеты, покружили над городом и ни с чем улетели. А немцы грозят бомбардировкой восставшей Праги. Они спешно гонят сюда артиллерию, чтобы расстрелять город с Градчан. Открыто грозят танками Шернера, которые мчатся на Прагу. Что же будет теперь? Что сулит им завтрашний день, — смерть или свободу?

Уже трое суток сражается Злата Прага. Впрочем, нет, сражение против нацистов длилось все эти шесть долгих и тягостных лет. Гнев народа начинался с небольших родничков и звонких ручейков. Сливаясь в ручьи и речушки, они полнили могучие реки, породившие грозный поток восстания. Чаша страданий переполнилась, и народ взялся за оружие.

К Праге стремительно продвигались советские армии и вместе с ними чехословенско войско, возрожденное в огне и дыму великой войны. Они овладели Брно и Братиславой, освободили Остраву и Оломоуц, пробились через Татры и Судеты. Штурмом взят Берлин. Прага сразу воспрянула духом и открыто бросила вызов оккупантам, чтобы скорее положить конец всем их чудовищным злодеяниям на чехословацкой земле.

Сначала казалось, гроза будет тихой. Чехи стали снимать немецкие вывески, выскабливать с витрин немецкие надписи. На груди у мужчин и женщин вдруг появились безобидные трехцветные розетки, а на стенах зданий — национальные флаги. Блеклые дойчкроны как-то сразу потеряли всякую цену. Затем чехи стали обезоруживать полицаев, немцев, захватывать их склады с оружием. Отважные патриоты захватили радиостудию и призвали пражан на борьбу. Студия несколько раз переходила из рук в руки и осталась за повстанцами. Рабочие захватывали заводы, разоружили бронепоезд, освободили узников Панкрацкой тюрьмы. Скоро в руках повстанцев оказалась почта, телефонная станция. На улицах и площадях появились баррикады.

Но борьба неимоверно тяжела, и за каждый успех повстанцы расплачиваются своею кровью и жизнью. И все же Прага не покорится оккупантам, Прага победит!

Обуреваемый этими чувствами, Йозеф осмотрел укрепления и, подбодрив людей, направился в штаб, размещавшийся тут же, в бункере многоэтажного дома. Зашел на узел связи и позвонил в штаб руководства при национальном комитете, связался с соседними отрядами. Везде трудно, везде потери, и нет боеприпасов. Но люди стойко отражают любую попытку эсэсовцев пробиться в центральные кварталы. Всюду господствует дух отваги, дух железной решимости выстоять и победить.

Закончив разговор, Йосиф прошел в соседнюю комнату штаба. Здесь его поджидал старый друг Вацлав Ярош. Когда-то еще гимназистами они зачитывались марксистской литературой. Потом стали социал-демократами. Третьим с ними был Густав Гайный, тогда еще молодой художник. Нет, они не были революционерами, готовыми на любую борьбу, не стали коммунистами. Воспитанные в семьях буржуазных интеллигентов, они сторонились всякого риска и всяких крайностей. Их девизом была умеренность, умеренность во всем. Их увлекало все прогрессивное, но без борьбы. Их всю жизнь прельщал либерализм, и они страшились всего радикального. Так сами они определяли свою «политическую линию». Казалось, лишь уступая, можно обеспечить социальный мир и порядок. Только жизнь зло посмеялась над ними.

Старый уже седой Ярош, сильно располневший еще в предвоенные годы (у него плохо с сердцем), за войну совсем исхудал от недоедания и треволнений. Весь вечер он пробыл в штабе руководства и возвратился оттуда расстроенным. Голос его тих и нерешителен. Прага полна слухов и тревожных разговоров. Гауляйтер Франк, будто и твердит только, что он не уйдет из Праги, не хлопнув предварительно дверью. А известно, слов на ветер он не бросает. Президент Гаха дрожит со страху. Защиты от него не дождешься. Немецким злодеяниям нет конца. Очевидцы рассказывают о жутком расстреле невинных жителей на панкрацком кладбище. На Пражачке на каждом телеграфном столбу висят распятые чехи. В Оленьем рву эсэсовцы выкалывают глаза студентам. Сегодня бомбили Вацлавскую площадь. По всей Праге они жгут, расстреливают, вешают. Танки Шернера лавиной идут на Прагу. Говорят, город окружают пять бронетанковых дивизий. Он, Вацлав, боится, что всякая борьба становится безнадежной.

Вайда насторожился. Чего же хочет его друг, пан Вацлав? Что, сложить оружие? Разбрестись по домам и укрыться? Переждать, пока придут русские или американцы? Ни в коем случае! Не затем они взялись за оружие. Не затем он, Йозеф Вайда, вступил в коммунистическую партию. Да и кто захочет сложить оружие! Нет, нельзя, это немыслимо.

Что, Вацлав не хочет напрасного кровопролития, напрасных жертв? Да понимает ли он, что любой разговор об этом сейчас звучит как измена, предательство? Да и кто остановит бурю! Нет, нет и нет! И разве не помнит Вацлав Мюнхена? В те поры они стояли с ним за мир, а получили войну. Они уговаривали молодежь сложить оружие, отказаться от борьбы, и без боя сдали Чехословакию немцам. А у них была сильная армия. Было надежное оружие. Даже русская помощь наготове. А они отказались от борьбы и чуть не погибли. Как же теперь сложить оружие? Сложить после такого сурового урока? Никогда!

— Все равно разобьют нас, — обреченно сказал старый Ярош.

— Запомни, уступить — значит погибнуть! — возразил Вайда, и они снова заспорили.

Чтобы убедить друга, Вайда приводил довод за доводом. Сам он станет биться до последнего дыхания. Неужели же Вацлав спаникует? Неужели им стоять и сражаться по разные стороны баррикад? Ведь нейтральных сейчас быть не может. А у Яроша сын во Франции. Он сражается против немцев. Тысячи чехов и словаков вместе с русскими идут спасать свою родину. Разве можно теперь отсиживаться? Потом, помнит ли Вацлав молодого Гайного, Конту, Траяна, помнит ли всех других, кого они уговаривали тогда сложить оружие? Что ж, молодежь уступила им в те поры, уступила со слезами на глазах. А что получилось? Она с оружием в руках идет спасать их, Вацлава, Йозефа, кто так повинен во многом из случившегося. Что же они скажут этой молодежи?

— Не хочешь сражаться, — строго закончил Йозеф, — уходи, не мути душу людям. Только уйдешь — другом считать не буду. На всю жизнь не буду.

— Ну, будь, что будет! — сдался наконец Ярош. — Уговорил, и я иду на баррикаду.

Окруженные повстанцами, Градчаны напоминали осажденную крепость. В смертельной тоске замер пражский кремль. Из окна президентского дворца, уже шесть лет как ставшего резиденцией наместника фюрера, гауляйтеру Франку видна вся взбунтовавшаяся Прага. Он не сводит с нее глаз и бессильно скрипит зубами.

Город в огне. Всюду клубится черный дым. Глухо отдаются залпы немецких орудий. Завтра он выставит их столько, что снесет всю Прагу. Он зальет ее кровью, предаст огню, разрушит до основания. Чехи сто лет будут помнить, что такое непокорность и что такое немцы. Но угрожая, он с опаской оглядывал кремль. Надежно ли ограждена его власть? Во дворе чинно вышагивали туссенские молодчики, все плечистые, мордастые, с высоковыбритыми затылками. Франк сам приказал утроить охрану своей резиденции.

Но что значат эти молодчики, если пал Берлин, если белый флаг поднимает вся Германия! Рассчитывать на ссору русских и американцев уже нечего. Их встреча на Эльбе превратилась в праздник победившего оружия. Еременко изо всех сил жмет с севера. С другой стороны стремительно продвигаются Толбухин и Малиновский. С северо-запада нависает Конев. А в восьмидесяти километрах на западе стоят американские войска Бредли.

Американцам всего два часа пути до Праги. Что бы стоило им ударить! Но Франку ясно, Бредли не двинется с места, пока не удушена восставшая Прага. Коммунистам он не поможет.

Фельдмаршал Шернер еще сдерживает русских, рвущихся на Прагу.

Ясно, Франку остается одно — разбить восставших. Но как разбить, если в их руках огромная часть города? Если вся Чехия кишит партизанами?

Он поднял глаза на огромный портрет фюрера. Вот он, их бог и демон. Ему теперь все просто — гнить в земле и кормить червей. Трудно живым. Дениц объявил безоговорочную капитуляцию. Ясно, все кончено. Но капитулировать перед восставшими, перед теми, кем он столько лет повелевал так самодержавно, — никогда! Не сложит он оружия и перед русскими. Войска Шернера тоже не капитулируют. Вместе с ними он, Франк, уйдет на запад. С американцами легче найти общий язык. Но Прага, проклятая Прага! Она путает все карты.

Ни на кого из чехов он рассчитывать не может. Ни Сыровы, ни Гайда, ни Гаха — никто его не выручит и никто ему ничем не поможет. Безвластная власть — это не сила. Сыровы и Гайда еще в гражданскую войну ударили в спину русским, подняв в красной России мятеж белочехов. А повстанцы бредят помощью русских, их дружбой. Разве станут они слушать Сыровы или Гайду? Не послушают они и безвластного президента Гаху, сдавшего страну на милость фюрера. Да и что может сделать худой и желчный Гаха, старый брюзга и лизоблюд. Остается Шернер и Туссен. Но Шернер далеко. Значит, пока Туссен, его злополучный командующий пражским гарнизоном. Сейчас им двоим решать судьбу города.