В трясине

Батальон подошел к лесу, когда уже сумерки спускались, перестали различаться отдельные стволы дерев, сливаясь в синеватую однотонную полосу.

Солдаты уже не казались людьми, а скорее какими-то черными неясными тенями, неслышно скользящими в чаще высоких и молчаливых ветвей…

Ноги с трудом ступали по мягкой мшистой земле, бесшумно погружались в сырую мягкую массу, и только изредка хрустели сухие ветки, или кто-нибудь, запнувшись о кочку, ронял короткое и сильное ругательство…

Шли уже часа три, пока приблизились к лесу, густые, черные ветви которого теперь сомкнулись непроницаемым пологом над нашими головами…

Миновали еще до заката солнца поля, взрытые кипевшим два дня до того здесь боем, с разбросанными по ним обломками орудий, повозок и артиллерийских передков, и, следуя по пути, уже пройденному неприятелем, преследуя его по пятам, мы приближались к лесу, который раскинулся одной стороной на русской земле, а другой упирался в узкую речонку, за которой уже начиналась Галиция.

Солдаты шли молча… Они растянулись, разбрелись и мелькая между дерев и высоких кустарников темными силуэтами, двигающимися, хоть и не быстро, но дружно и твердо вперед…

В поле шел дождь, мелкий и холодный, даже не дождь, а просто сыпалась из серого неба какая-то водяная пыль, пронизывающая до костей сквозь толстое сукно шинели, но здесь, в лесу, с ветвей, сплетающихся над нашими головами, капали изредка крупные, тяжелые капли…

Наконец, стало совсем темно…

Перестали различаться черные силуэты идущих рядом людей, слышались только их тихие, мерные шаги и негромкие голоса…

Около меня шагал ефрейтор Сормин, отделенный из второго взвода, славный немолодой уже солдат — с веснушчатым лицом и рыжеватой щетиной вокруг круглых щек.

Сормин был запасный, до войны он служил на заводе, недурно зарабатывал, но когда грянул гром и пришлось бросить все, потерять место, оставить семью и идти в армию, Сормин без ропота подчинился судьбе и здесь, среди товарищей в тяготах похода, был незаменимым весельчаком и неунывающим молодцом в самые тяжелые минуты.

Сормина я видел уже в двух боях и он удивил меня тем исключительным хладнокровием, которое нельзя в себе воспитать, а с которым можно только родиться.

Я с изумлением видел, как он, под пулеметным огнем, не теряя присутствия духа, распоряжался своим отделением, а потом и взводом, как отряхивался от земли, внезапно засыпавшей его, оказавшегося вблизи места, куда с грохотом обрушился бризантный австрийский снаряд, Сормин выругавшись, спешил к продвинувшейся вперед цепи, как, наконец, возвращаясь обратно после отчаянной штыковой атаки он, уцелевший каким-то чудом, флегматично скручивал цыгарку…

И к Сор мину я питал с тех пор кроме симпатии еще чувство какого-то почтительного преклонения…

Я его не видел, но слышал его шаги и его добродушное ворчание по поводу скверной погоды…

— Кажись, ваше б-дие, скоро их граница будет… — внезапно спросил он из темноты…

— Да… скоро…

— А сильно они, верно, за границу-то отступили… Ни слуху о них, ни духу… — продолжал рассуждать Сормин, приблизившись ко мне настолько, что я мог различить его лицо, белеющее пятном во мраке.

— А что на их границе, ваше б-дие… стена или что?.. — снова раздался вопрос…

— Нет… река…

— То-то река… опять-же переправляться придется… куда в такую темень, ежели мосты австрийцы пожгли… оно, конечно, до рассвету не двое суток… дождемся!..

Сормин сплюнул и переложил винтовку на другое плечо…

В эту минуту впереди замелькали белые огоньки фонарей…

— Стой… — протяжно передавали откуда-то справа…

Люди остановились…

— Что за оказия!? — спросил вполголоса, как-бы сам себя Сормин, и тотчас же ответил тоже сам себе:

— Должно та самая река и есть… переправы ищут…

Он присел на кочку, достал обрывок газеты, скрутил цыгарку и, осторожно чиркнув в рукаве спичку, закурил.

Лицо его, изредка освещаемое вспышками, тщательно скрываемой цыгарки, было также равнодушно и безмятежно, как всегда.

Не было заметно ни усталости, ни желанья уснуть, наконец, просто лечь отдохнуть!..

Между тем, впереди и справа суетились и хлопотали на топком берегу узенькой, но вязкой речки.

Она протекала на опушке леса и густые кусты спускались прямо в воду.

А вода казалась черной и бездонно глубокой, — она двигалась медленно, одной неподвижной, темной и гладкой массой…

На берегу копошились люди.

Мост был сожжен…

Из темной глади холодной воды торчали короткие, обгорелые обрубки спаленных свай, кое-где между ними еще держались куски дерева почерневшие и обуглившиеся…

У самой воды шевелились фигуры людей, как муравьи со всех сторон таскали что-то и, кто был здесь солдат, кто офицер, разобрать было невозможно… Все делали одно важное дело, все знали, кому что следовало исполнить и в суете этих темных силуэтов не было ничего сумбурного или беспорядочного…

Сормин уже давно докурил свою цыгарку и мы с ним тоже приблизились к берегу.

— Топкая она, ваше б-дие… — задумчиво произнес он… — а то нешто с ней стали возиться да мосты строить… перейтить бы ее в брод и все тут, а то нет… увязнешь…

Гулко стучали в ночном мраке топоры, громадные деревья, шурша ветвями, со стоном падали на землю, и солдаты, быстро отрубив сучья, волокли их к воде…

Надо было спешить, так как рассвет близился …

Небо уже стало светлеть, из мрака выступили темные стволы дерев, воздух стал как будто еще холоднее и сырее.

Начало моста около этого берега уже кое-как наладили, положив срубленные деревья на оставшиеся обрубки свай, и закрепив их, на этой утлой деревянной настилке копошилось человек пятнадцать солдат и между ними Сормин, покинувший меня, чтобы лично принять участие в кипевшей работе…

Я видел, при робком свете едва забрезжившего востока, его коренастую фигуру, мелькавшую здесь и там, слышал его голос, дававший советы и поощрявший работающих, и я совсем не заметил, как из этой каши людей, копошившихся над водой, отделился один и без крика, без стона упал в темное ее зеркало…

Я услышал только возгласы солдат и, оглянувшись, увидел широкие круги, расходившиеся на реке… Кто-то упал, было ясно…

Топкая, хотя и не глубокая, река мигом поглотила упавшего и только пошли пузыри, да взбаламутилась поверхность, холодная и спокойная.

И не прошло одной минуты после паденья человека, как все стоявшие на берегу увидели какого-то солдата, осторожно сползавшего к воде по свае без шинели и сапог, очевидно успевшего подготовиться и обдумать свой поступок.

Вглядываясь в фигуру спускавшегося солдата, я узнал Сормина, веселого рыжего Сормина, только что толковавшего о топкости реки…

— Кто упал, кто упал?.. — между тем спрашивали друг друга стоявшие на берегу.

— Его бл-дие полуротный шестой роты… посклизнулись, верно.

— А это кто лезет… — взволнованно спрашивал батальонный.

— Это ефрейтор Сормин, ваше в-дие, так что он хороший малец… Ваше в-дие…

— Да, ведь, тут топко, тут страшно топко… поручик все равно уже погиб… назад Сормин, назад… — кричал полковник, махая Сормину рукой…

— Так что он от топкости свой манер знает… — попробовал заметить солдатик, но его никто не слушал…

— Назад, назад… — кричали все.

Сормин уже был в воде; наклонившись и увязнув уже по пояс в тине, он делал неимоверные усилия, чтобы вытащить что-то одной рукой, держась другой за сваю…

Из-под воды внезапно показалась голова поручика, вся покрытая тиной, с мертвенно-бледным лицом…

— Держите его, держите, братцы, — кричал Сормин, и десятки солдатских рук протянулись, готовые вытащить из трясины офицера…

— Вот молодец, ай-да молодец Сормин! — восхищались вокруг…

— Осторожнее, осторожнее! — раздавались крики невольных зрителей…

Но Сормин делал свое дело; поручик уже до пояса показался из воды, но чем больше высовывался он из трясины, тем глубже уходил в нее Сормин…

Наконец, его рука соскользнула, и, оставив поручика, подхваченного солдатами, ефрейтор Сормин, обессилев, исчез в темной, густой воде илистой реки…

Трудно описать отчаянье зрителей, но напрасно шарили шестами, пытались даже спускаться к самой воде солдаты, безмолвная трясина унесла свою жертву, веселого, храброго Сормина, не боявшегося, кажется, ничего на свете…

И я подумал о превратности судьбы, сохранившей человека под неприятельским огнем, чтобы погибнуть ночью в омуте трясины, спасая своего ближнего…

Тем временем солнце красное, словно раскаленный шар, уже стало всходить над полем, мост был закончен, и, переправившись, колонна пошла прочь от пограничной речки, прочь от безвестной могилы славного русского солдата…