НОЧНОЙ РАЗГОВОР
В пропуске, который выдал ему Дзержинский «на право вхождения в Смольный институт», он был поименован как Джон Реед — согласно английскому правописанию, — а называли его по-разному: товарищ Рид, товарищ Ред (с крепким нажимом на русское «е»). Ему даже нравилось это «Ред», означавшее в переводе «красный», «революционный», — совпадение на редкость удачное.
Здесь, в Смольном, его уже хорошо знали. Часовые, стоявшие снаружи и на внутренних постах, особо уважительно здоровались с американским товарищем, который «пересек для них земной шар», как было позже о нем сказано. Часто на площади перед Смольным и в коридорах его останавливали красногвардейцы в черных поношенных пальто, с винтовкой через плечо, солдаты в ватниках или плохоньких шинелях, матросы, больше других сохраняющие свой морской «шик».
— Руку, камрад!..
Он смущенно улыбался, не сразу находя парочку-другую русских слов из своего небогатого лексикона и чувствуя некоторое внутреннее смятение; эти удивительные люди, делавшие небывалую революцию, видели в нем живое доказательство того, что существует еще одна Америка, которая душою вместе с ними, а сделано еще, в сущности, так немного…
Поздней осенью в огромном, всегда бессонном, всегда освещенном здании невозможно определить время, если не свериться с часами. Почти не рассветает за окнами, круглые сутки не гаснут лампы, и кажется, что ни на одну минуту не останавливается людское движение в этих длинных коридорах.
Второй час ночи, а из совнаркомовской приемной все еще не ушли посетители. Это проходная комната, разделенная невысоким барьером. Бо́льшая часть ее — со стульями и деревянным диваном — отдана посетителям. Сейчас здесь, похоже, идет какое-то совещание: положив на диван неровный сероватый лист бумаги, согнувшись над ним и мусоля карандаш, сидит пожилой человек в кубанке. Его обсели со всех сторон, кое-кто устроился возле дивана на корточках. Тут несколько бородачей с дублеными лицами и люди помоложе. Рядом, в углу, сложены их поддевки, шинели, хотя в приемной вовсе не тепло.
Они так поглощены своим делом, что не замечают Рида, который остановился и вслушивается в гудение их голосов, заглядывает через головы. На бумаге — какие-то столбики цифр, кривые строчки букв. Жаль, что ничего нельзя понять, и он идет дальше, в секретариат Совнаркома.
Здесь тихо сейчас — если это выражение может быть применено в Смольном. Маленькая машинистка с косичками — за своим столиком она почти вровень с машинкой — улыбнулась ему и сразу же снова застучала по клавишам. Горбунов, секретарь Совнаркома, молодой человек в зеленом френче, оторвался от бумаг, подошел энергично потряс руку.
— Здравствуйте, товарищ Рид!
Разговаривают они на удивительном языке — причудливой смеси английских, русских, немецких, французских слов, но понимают друг друга неплохо. Рид сообщает, что он «имел говорить телефоун с кэмрид Ленин» и что отвечено ему было так: к сожалению, точное время для встречи установить трудно, скорее всего, это будет около двух часов ночи.
— Вероятно, там скоро закончат, — говорит Горбунов, взглянув на дверь, ведущую в кабинет председателя Совнаркома. — А вы пока что посидите, — он юмористически почесывает в затылке, — только на чем, собственно?.. Все свободные стулья взяли туда… впрочем, одну минуту, — он быстро снимает с табурета, приставленного к столу, груду папок и книг. — Вот вам отличная табуретка!
Рид старательно повторяет «та-бу-ред-дка», а потом спрашивает, нельзя ли узнать, что происходит в приемной, что там за товарищи и что они пишут?
— Там идет заседание Совнаркома. Срочное. На ходу. Собрались наркомы земледелия, народного образования, военных и внутренних дел, почты и телеграфа… Серьезно, товарищ Рид, — Горбунов улыбается, встречая недоуменный взгляд Рида. — Эти товарищи прибыли с Северного Кавказа… В городке с четырехтысячным населением создали свой Совнарком… Были у Владимира Ильича с просьбой: издать декрет, утверждающий их права, и отпустить средства. Ну, переговоры происходили в атмосфере, так сказать, дружелюбно-веселой. Владимир Ильич спросил, есть ли у них нарком по иностранным делам. Выяснилось, что внешней политикой занимается сам председатель Совнаркома… тот, в кубанке, которого вы видели… Работали они, однако, хорошо. Владимир Ильич одобрил, рекомендовал им называться отныне Ревкомом и немедля представить ему бюджетную смету. Одну, между прочим, уже забраковал… Вот они теперь сочиняют вторую!
— О, какой интерестинг!
Рид пристраивает табурет в углу, садится, кладет на колени плоский кожаный чемодан, вынимает из кармана блокнот. Который по счету? Сколько их уже исписано? Он и сам не мог бы назвать их число. И вот, допустим (об этом Рид думал с содроганием несколько раз), что при каких-то несчастных обстоятельствах блокноты утеряны! Кому бы они оказались нужны? Кто понял бы, что содержится в них?
Какие-то немыслимые значки — его собственная стенография; обрывки английских фраз, заметки с невероятными сокращениями; сотни русских слов, записанных латинскими буквами. Вернее всего, что эти блокноты оказались бы в печке за ненадобностью. Для него же они — и в этом нет преувеличения — если не дороже жизни, то наравне с нею…
Усевшись поудобнее, он раскрыл блокнот на чистой странице. Еще не полностью уложен сюда сегодняшний улов. Все, что происходило теперь вокруг, все, что он видел и слышал — великое и малое, печальное и смешное, — все было Историей, захватывающей, волнующей, неповторимо интересной, и он боялся только одного — не упустить бы что-нибудь!
Вот эти наркомы из дальнего угла новой России — как это поразительно, необыкновенно! А эта женщина, которая несколько часов назад сказала на собрании белошвеек: «Пора выбить буржуйчиков из седла их собственности!» А новые деревянные мостки, — по ним он шел сейчас через полузамерзшую слякоть до главного подъезда Смольного. Мостки не только удобные, они, можно сказать, и символические: как бы знаменуют solidity, firmness — солидность, прочность новой власти!
А вот эта канцелярия при Совете Народных Комиссаров, с ее простыми конторскими шкафами, столами, разномастными стульями, самодельной вешалкой, наскоро прибитой у кабинета предсовнаркома. Ее можно обставить любой, самой великолепной мебелью из любого бывшего министерства, но здесь такое даже представить невозможно…
Дверь из кабинета Ленина открылась. Шумно, точно школьники на перемену, оттуда вышли люди, хорошо знакомые Риду: блеснул сухо протертыми стеклами пенсне Свердлов, прошел грузноватый Бонч-Бруевич с туго набитым портфелем, Подвойский в солдатской шинели, Дыбенко — огромный, чернобородый матрос с задумчивыми глазами, мелькнул медальный профиль Володарского…
— Сейчас бы стакан чаю, горячего до слез! — пробасил Дыбенко. — Следуем за Бончем в Управление, там дадут!
Потом на пороге показался Ленин в наброшенном на плечи пальто, приветливо помахал Риду, сказал по-английски: «Еще минут десять, думаю, не больше!» Горбунов принес из кабинета освободившиеся стулья, расставил их. Ленин задержался возле его стола, спросил: «Николай Петрович, утренний протокол в порядке?» Горбунов протянул ему исписанный лист.
Большой Эл (так между собой называли Ленина собратья по перу — Джон Рид, Альберт Рис Вильямс, Луиза Брайант, Бесси Битти) изменился с того дня, когда впервые появился в Смольном. Тогда он был бритым, резче выступал широкий, крепкий подбородок, твердый, крупный рот. Теперь у него отросла небольшая бородка, усы.
Сдерживая улыбку, Рид вспомнил жалобы Петра Оцупа — петроградского фоторепортера. Встретив Ленина в Смольном вскоре после Октябрьских дней, Оцуп попросил разрешения сфотографировать его, на что получил такой ответ: «Знаете, лучше подождем, когда я приму свой обычный вид». Судя по рассказам тех, кто давно знает Ленина, он уже приблизился к своему обычному виду, и теперь ему навряд ли удастся уберечься от кремнево настойчивого Оцупа. «Только не забыть бы попросить снимок, если у Оцупа выйдет дело», — отметил Рид в своем «мысленном блокноте».
Закончив чтение протокола, Ленин положил его на стол, нагнулся, поставил свою подпись и, взяв чистый лист бумаги, сложил его вчетверо, аккуратно оторвал маленький прямоугольник и, все так же наклонившись над столом, стал быстро писать, подчеркивая некоторые слова.
«Капитан что-то решил», — подумал Рид. Это сравнение было не слишком оригинально для такого первоклассного журналиста, каким считали Джона Рида, но оно казалось самым точным, правильным, подходящим. Капитан!
Да, именно капитан — с проницательно-зоркими, поблескивающими глазами…
Написав то, что было нужно, Ленин передал записку Горбунову: «Прошу сделать копии и сразу же разослать с самокатчиками». Затем он повернулся к Риду, сделал пригласительный жест.
В пустоватой угловой комнате с тремя окнами была открыта форточка, и пронзительно-резкий ветер свободно гулял в ней.
— Накурили так, что нечем дышать, — сказал Ленин. — А вы не боитесь, что вас продует?
— Это ветер революции! — серьезно ответил Рид. — Он не причинит мне вреда!
— Будем надеяться, но все же отсядем лучше в сторонку. — Ленин показал на стулья, стоявшие у противоположной стены. Верхний свет в кабинете был выключен, зеленый абажур настольной лампы плавал, как луна, в затемненной комнате. В незавешенные окна смотрела аспидно-черная ночь, и было слышно, как редкие капли дождя постукивают в стекла.
— Погода имени Достоевского, как называет ее моя жена, — сказал Ленин. — Не знаю, нравилась ли ему такая погода, но он так ее описывал, что у читателей начинали болеть суставы… А как ваши успехи в изучении языка? — перешел он на русский.