СВОЯ ПЕЧАТЬ
Больше всего на свете он любил, когда затевалось новое дело. Это был для него истинный праздник, торжество. Еще только заговорили о возможном издании «Литературного Ленинграда», а он уже пришел в оргкомитет нового Союза писателей, чтобы узнать, правда ли это.
Представился он так:
— Антоновский. Литератор. Могу быть полезен.
То, что известнейший сатирический художник именует себя литератором, было, разумеется, сочтено шуткой, и только потом, при более тесном знакомстве, выяснилось, что на этот счет у него имеется целая «платформа».
В «Литературном Ленинграде» собрались три художника, участие которых сделало бы честь любому самому лучшему изданию в мире: шумный, басистый и, несмотря на атлетическую монументальность, необычайно живой, способный на мальчишеские выходки (как-никак его родиной была Одесса) Антоновский; совсем еще молодой, маленький, сероглазый Малаховский, с виду как будто рассеянный, но все замечающий своим беспощадным «сатирическим зрением»; всегда несколько официальный и холодновато-вежливый «петербуржец» Радлов.
Все они стали работать в «Литературном Ленинграде» с самого начала, но ближе всех к газете оказался Борис Иванович Антоновский.
Добрый десяток журналов и газет заваливал его своими заказами, но для нового дела он не жалел времени: ведь ему удалось осуществить ту, выражаясь возвышенно, извечную мечту всякого настоящего творца, о которой писал когда-то Александр Прокофьев:
Мне бы только песенку начать,
Чтоб на ней была моя печать!
В «Литературном Ленинграде» Антоновский начал новую «песенку». И сразу же его «печать» стала видна на всем облике газеты, начиная от заголовка — изящно-простого, точно написанного на одном дыхании.
Работа его сразу вышла за пределы привычного амплуа художника, который приносит в редакцию свои рисунки, беседует о том о сем и удаляется. Только рисовать — это оказалось для него недостаточным, хотя рисование было его абсолютной, всепоглощающей страстью. Ему еще обязательно нужно было расклеивать вместе с техническим редактором макет будущего номера, спорить о шрифтах, раскраске, верстке, читать литературный материал, ретушировать фотографии, проверять качество клише и узнавать в отделе распространения, как расходится тираж. Он был одним из создателей лица новой газеты, и это лицо имело «необщее выражение».
Николай Эрнестович Радлов, помещавший в «Литературном Ленинграде» отличные карикатуры, был еще «по совместительству» искусствоведом, профессором Академии художеств, занимался живописью. Автор блестящих шаржей Бронислав Малаховский отдавал много времени работе архитектора. Ни один из них, вероятно, не смог бы ответить на вопрос, какое занятие является для него главным.
Антоновский был «весь тут».
«Быть может, единственный из наших журнальных работников, — писал о нем Н. Радлов, — он не помышляет о картине, не тоскует об этюдах с натуры и не грунтует по праздникам холстов, которыми, «когда я буду свободен», он обогатил бы школу русской живописи».
Свой редкий, богатейший талант Антоновский целиком вкладывал в газетные и журнальные листы и не чувствовал себя обойденным жизнью оттого, что не писал масляными красками на холстах большого размера.
В молодости он учился на юридическом факультете, собирался стать адвокатом, а стал карикатуристом, и с той поры до последнего дня жизни с поистине фанатической преданностью поклонялся газетно-журнальной музе, ни разу не познав ни сомнения, ни разочарования, ни пресыщенности.
— Только, пожалуйста, не пишите: «Рис. худ. Б. Антоновского», — предупреждал он, начиная сотрудничать в каком-нибудь новом издании. — Я не художник, а газетчик, журналист!
Он отказывался от «художника», потому что с этим словом связывались у него вдохновенное одиночество в мастерской, палитры, мольберты, золотые рамы, вернисажи, музеи и прочая «высокая материя», а он работал пером, тушью и школьной кисточкой, и его вдохновением, сюжетом, материалом был конкретный сегодняшний день.
Он с гордостью показывал потертое удостоверение «красногазетчика» первых революционных лет и утверждал, что Дом печати ему ближе, чем Дом художника.
В этих словах — страстное утверждение своей профессии газетного художника, и здесь же полемический выпад против деления искусств на «высокое» и «низкое», против неписаного табеля о рангах, по которому роман «отменно длинный», поэма или картина в золоченой раме почему-то всегда считаются выше, чем самый лучший киносценарий, эстрадный монолог или рисунок на злобу дня…
Иногда бывало так: он входил в редакцию, высоко, точно знамя, подняв в воздух газетный лист. Мы бросались к нему и молили:
— Борис Иванович! Пожалуйста, покажите!
Он держал в поднятой руке свежий номер «Литературного Ленинграда», который мы вчера сдали, но еще не видели отпечатанным. Составлялся номер в редакции на Фонтанке, а печатали его в типографии на Социалистической, и частенько, по разным причинам, он к нам попадал с запозданием.
И вот — это случалось не раз — Борис Иванович не мог дождаться, когда увидит номер в редакции или найдет его в своем ящике для почты. Ранним утречком он забегал в типографию, чтобы прямо из чавкающей машинной пасти выхватить только что отпечатанные листы, нетерпеливо оглядеть их, вдыхая запах еще не просохшей краски…