Гремят медные трубы, гремит «ура», вверх летят фуражки, кепки, шляпы. Чайки заметались над водой. Гудят буксиры.

Начинается митинг.

Теперь зрелищная часть окончилась, надо выполнять задание (блеснули пенсне под прямым углом и зеленый абажур в табачном дыму). Но трудно было в этой обстановке разработать план действий — надо было ждать.

Голос Красина доносился отчетливо, чуть утомленный, но отчетливый. И вероятно, так же без напряжения он говорил и в комнате, как под открытым небом.

— Совсем недавно я разговаривал с Владимиром Ильичем, он торопил меня: надо освобождаться от ига иностранных судовладельцев, надо строить свои корабли… Как бы порадовался он сегодня вместе с нами… Ленин считал питерцев лучшей частью рабочего класса, он не раз об этом говорил. Вы всегда оправдывали и оправдываете это. Вы доказали, что умеете не только драться за революцию с оружием в руках, но и строить для революции… Мы начинаем свой советский торговый флот.

Эта фраза была одною из последних, которые были записаны в блокноте.

Надо действовать.

Трудно было себе представить, что так много народу обступит его. Я не мог упрекнуть себя за то, что «пропустил момент». Я не мог оказаться впереди этих людей, но я прижимался к этой толпе, лихорадочно обдумывая, сколько времени еще Красин будет здесь, как подойти к нему. К Красину пробивался какой-то человек в кепке, повернутой козырьком назад, с лицом, облитым потом, высоко поднимая над головой штатив с фотоаппаратом, он проламывался сквозь толпу, взобрался на какое-то возвышение и пристроил свой аппарат около трибуны. Вот как надо действовать!

Красин в это время медленно спускался по короткой лесенке, затратив, наверное, минут десять на преодоление ее, так как в это время отвечал на вопросы — быстро, не задумываясь.

Их было очень много — и наших, и тех, кто был аккредитован в Москве. Не корреспондентов было учить понимать всю значительность такого события. Красин привычно двигался в этой толпе — вот так же его осаждали и в Лондоне, и в Париже, и в Генуе, и в Женеве. Кому-то он сказал:

— О, поздравляю с успехом в русском языке!

Потом бросил какую-то фразу по-английски — и все, кто был близко, рассмеялись.

Страшное волнение мучило меня. Видимо, они будут провожать его до машины, которая ожидала на заводском дворе. Я стал выбираться из толпы и остановился у машины. Это был последний шанс. Чем ближе подходила группа, тем большее волнение сжимало сердце. Он подходит к машине. Слишком густо кругом. Рядом с ним человек очень приметной наружности — тоже высокий, с черной «ассирийской» бородою, черными глазами. Я шагнул навстречу, держа наготове блокнот и карандаш.

— Товарищ Красин! Я «Смена» и «Юный пролетарий»!

Он остановился, и все, кто был рядом, тоже остановились. Вблизи лицо у него было моложе, но резче седина. Небольшая борода и усы, широко расставленные блестящие молодые глаза. Цвет лица оливково-смуглый, как будто он загорел на каком-то нездешнем солнце.

Он внимательно посмотрел на меня, улыбнулся, не говоря ни слова взял у меня из рук блокнот (эти несколько секунд были как большая пауза — я видел все с поразительной отчетливостью: нетерпеливо постукивал тросточкой человек с «ассирийской» бородой, и я чувствовал на себе его неодобрительный взгляд). Красин взял молча блокнот, взял у меня из рук карандаш («Дайте-ка ваше плечо»), подал мне блокнот, сверкнула его улыбка, и он уехал.

Я посмотрел в блокнот. Там было написано:

«Мы победили на фронтах гражданской войны и перешли к мирному строительству. Сегодня первенцы советского торгового флота окунулись в невские воды. Честь и хвала ленинградским рабочим, построившим эти великолепные корабли. Л. Красин».

Я знал, это будет не сорок строк. И называться очерк будет «Ветер в лицо». Обязательно так. И завхрон ничего не сможет сказать. Я был обладателем драгоценной страницы, которой не имел никто из бравших интервью у Красина. Это был «гвоздь», украшение газеты.

Прошло много лет, как пишут в романах. Весной на книжном базаре перед «Александринкой», на площади Островского, ходил с тросточкой высокий прямой человек с серебряной бородой. Старик? Да, безусловно. Но что-то в таких людях остается непобедимо молодое. Кажется, и тросточка была та же, которою он тогда нетерпеливо постукивал.

Я подошел к нему. Мы познакомились. Я ему напомнил небольшой эпизод с интервью, Красина, Балтийский завод, спуск первых лесовозов. Это был Фридрих Кример, один из ближайших сотрудников Красина, уполномоченный Наркомвнешторга, работник советского торгпредства в Лондоне.

Он на несколько секунд сдвинул брови.

— Ну конечно, помню, — и, точно на днях была эта история, легкий выговор звучал в его голосе. — Вы даже отдаленно не можете себе представить, как тесно было у Леонида Борисовича со временем. Каждая минута у него была расписана. С Балтийского он должен был ехать в порт, оттуда в Смольный, и не опоздать на поезд в Москву, чтобы успеть на утреннее заседание Совнаркома, а в поезде готовил доклад для этого заседания.

Не очень давно самая старая и молодая «Смена» отметила свое пятидесятилетие книгой-альбомом «Товарищ «Смена». Ленинградской «Смене» было что вспомнить — ее первый номер начинался с приветствия Ленина. Вся история комсомола, удивительные люди нашли в ней место — Луначарский и Семашко, шлиссельбуржец Николай Морозов и Киров, Маяковский, Николай Островский, Гайдар и Михаил Светлов. И сложился в ней, так сказать, журналистский эпос — немало забавных и интересных эпизодов. В альбом этот вошел и эпизод встречи корреспондента «Смены» с Красиным. Рассказав этот эпизод, уже легендарный, мне напомнили одну маленькую трогательную деталь, о которой я позабыл: «И, погладив юного корреспондента по его густой золотистой шевелюре, сел в машину и уехал».

Да, так было. Я бросил кепку вверх, как и все, она улетела, ко мне не вернулась, и я позабыл о ней. Да, так было. И шевелюра была тогда золотистого цвета.