И вдруг Володя Ульянов подошел к его парте:
— Тяжело тебе?
Наверно, даже не эти слова, не значение их, а звук голоса поразил маленького, худенького человечка, отвернувшего лицо к стене. Он вздрогнул, дико поглядел на говорившего.
— Зачем ты это делал?
Узенькие плечи затряслись.
— Я… не мог… надзиратель заставил… — прорывалось сквозь жгучие рыдания. — Грозил… у меня плохие отметки… боялся… оставят на второй год… отец сказал — убьет…
— Да, скверно! — нахмурился Володя. — А дальше как?
Фискал поднял залитое слезами лицо.
— Больше этого… не будет… не будет… — исступленно повторял он. — Никогда… не будет… Пусть делают что хотят! Исключают! Убивают!.. Пусть!
— Слушай, обожди! — Володя сел рядом с ним. — Не отчаивайся так! Не все потеряно… Но ты должен открыто, перед всем классом, выйти и рассказать. Все! Начистоту!
— Я… не могу… страшно…
— Возьми себя в руки! Перебори! Не бойся, тебя поймут, поверят!
Он переборол себя. Рассказал все и ушел домой, не отпросившись у надзирателей, учителей.
В классе говорили только о нем. Говорили разное. Было сказано и так:
— Вот еще! Пусть теперь мучается!
— Ненужная жестокость! — упрямо отвечал Володя Ульянов. — Незачем ему мстить! Поймите, он же теперь другой человек! Нет, хватит, надо бойкот снимать! И позабудем «дона». У него есть имя!
Упорствующих было не так уж много, но Володя Ульянов добивался, чтобы все до единого согласились с отменой бойкота.
И он этого добился. У «дона» вновь появилось имя. Теперь, наверное, оно звучало для него музыкой.
После самовольного ухода с уроков он получил единицу за поведение и отсидку в карцере на хлебе и воде. Это случилось с ним впервые.
На другой день он пришел с завязанным глазом и разбитой губой, и все поняли, что произошло у него дома. И еще несколько раз появлялся он с подобными украшениями.
Улыбаться в таких случаях было трудно, получалась какая-то гримаса вместо улыбки, но он улыбался, когда товарищи сочувственно хлопали его по плечу.
Если учителя спрашивали, что это с ним такое, он отвечал:
— Упал! Расшибся!