В приемной ожидает председателя Совнаркома финляндская делегация. Еще никто ничего не знает о том, что произошло. Когда Ленин входит в комнату, почтенные господа в расстегнутых шубах медленно, с достоинством приподымаются.

Декрет о предоставлении независимости Финляндской республике уже наготове. Остается только вручить его. Почтенные господа, явившиеся за ним, — финское издание русских меньшевиков. Они составили «гельсингфорсское правительство», уже собирают вокруг себя «истинных патриотов», вооружают особые отряды, которые пригодятся вскоре небезызвестному барону Маннергейму.

Но Советская республика выполняет свои обещания, и председатель Совнаркома, не растягивая церемонии, передает господину Свинхувуду декрет, под которым стоит дата «31 декабря 1917 года».

Несколько соответствующих случаю фраз, холодно-вежливое рукопожатие — и финляндские делегаты раскланиваются.

Теперь можно забежать домой, перекусить, выпить стакан чаю, поговорить с сестрой. Надежда Константиновна еще не вернулась из Наркомпроса, но удалось дозвониться — так что волноваться она не будет. Платтену сделали перевязку, его устроил у себя комендант.

Ровно в одиннадцать должно начаться вечернее, а правильнее говоря, ночное заседание Совнаркома. Немало причин для опоздания может возникнуть нынче, но Владимир Ильич с каждым днем все туже «подкручивает» тех, кто обязан участвовать в заседаниях. То, что сходило с рук еще недавно, сейчас не принимается во внимание.

За несколько дней до Нового года он проводит в Совнаркоме решение о штрафах, которые налагаются на опоздавших.

Получасовое опоздание — пять рублей, свыше — десять. От штрафа освобождаются те, кто заранее сообщил секретарям о возможной задержке и о причинах ее.

Сегодняшнее заседание непохоже на другие. В Смольном уже знают о машине, пробитой пулями, о том, что Ленин чудом остался жив. Никто не сомневается, что покушение организовали правые эсеры. Они уже давно угрожают, в городе говорят, что в день открытия Учредительного собрания они готовят вооруженное выступление.

Приходят товарищи, наркомы, члены Центрального Комитета — взволнованные, потрясенные.

— Что ж, путь вполне закономерный, — нехотя говорит Ленин. — Сначала наемные клеветники, прихлебатели буржуазии, а теперь — убийцы из-за угла.

Все, работающие с Лениным, знают особую его черту — он не любит задерживаться на том, что уже прошло. И сейчас окружающим видно, что для себя тему о покушении он считает исчерпанной.

Остается несколько минут до начала заседания — тех самых минут, которые, по выражению Владимира Ильича, отпускаются «un quart d’heure de grasse» («на сбор опоздавших»).

Предсовнаркома занимает свое место за столом, достает из жилетного кармана часы-хронометр, кладет их на левую ладонь и пристегивает ремешком — так они всегда перед глазами. Всем уже хорошо знаком этот жест, и, выступая, они с опаскою поглядывают на ремешок. Длинное словоговорение здесь не допускается. Иногда, воспользовавшись паузой в выступлении оратора, Владимир Ильич вежливо замечает: «Уважаемый товарищ, не надо нас агитировать — мы все за Советскую власть!» или: «Я не поклонник Шопенгауэра, но один раз он верно сказал: «Кто ясно мыслит — ясно излагает», а у нас еще, наверно, тридцать или сорок нерешенных вопросов на сегодня!»

Первым на заседании берет слово Урицкий — бледный, с красными от бессонницы веками.

— Миндальничали с ними… отпускали на честное слово… разводили дискуссии, — говорит он, нервно протирая пенсне. — Хватит… Надо им объяснить, что их ждет… Принять обращение к народу…

— Насчет миндальничанья согласен с вами, товарищ Урицкий! — отвечает Ленин. — Я говорил об этом давно — когда мы отпустили Краснова… Надо полагать, всем этим займется наша новая Чрезвычайная комиссия, Феликс Эдмундович, вы, товарищ Лацис… Обращение, я думаю, в компетенции ВЦИКа, Петросовета, а у нас иная повестка дня, — он показывает бумажный лист, исписанный во всех направлениях.

Повестка, как всегда, огромная, пестрая — от переговоров с персидским правительством о выводе воинских частей старой царской армии до принятия мер по сохранению питерского Ботанического сада.

О председателе Совнаркома говорят, что он одновременно ведет по крайней мере десять заседаний. Он слушает все и всех, тут же прочитывает бумаги, телеграммы, которые кладут перед ним секретари, пишет записки, иногда ловко перебрасывая их через стол тем, кому они предназначены.

Случается, выступающий замолкает, видя, что председатель занят, отвлечен, но Ленин тотчас же говорит ему: «Продолжайте, продолжайте, я вас слушаю!»

И как ни привычны сидящие здесь к этому способу вести заседание, все каждый раз изумлены, что Владимир Ильич действительно ничего не упустил.

Позже, когда болезнь свалит его, врачи объяснят, какой вред нанес он себе этим непомерным перенапряжением…

Осторожно обойдя стол, Горбунов передает Ленину длинную полоску бумаги. Владимир Ильич почти мгновенно прочитывает ее, в глазах, в уголках губ — ироническая усмешка. Он как бы хочет сказать: «Ну вот, давно бы так».

Это телефонограмма, переданная мистером Фрэнсисом от имени дипломатического корпуса. Так и чувствуется, с какой натугой подбиралось здесь каждое слово, какое старание приложено было, чтобы сохранить независимый и гордый вид. Но при всем том в телефонограмме сообщается, что румынскому командованию будет предложено устранить все препятствия к возвращению русских воинских частей на советскую территорию.

Владимир Ильич громко зачитывает ответ мистера Фрэнсиса.

— Что и требовалось доказать, — заключает он. — Выпустим господина Диаманди и иже с ним?.. Принято единогласно!

И, слушая очередного оратора, он тут же пишет на клочке бумаги распоряжение коменданту Петропавловской крепости:

«Освободить из-под стражи посланника Диаманди и всех прочих чинов румынского посольства…»

…Начало второго. У многих усталые лица, курильщики страдают. Некоторые уже выходили затянуться разок-другой под неодобрительным прищуром председателя.

Объявлен перерыв на десять минут. Курильщики устремляются в коридор. Ленин идет в приемную. Здесь у него короткая встреча с норвежским товарищем. Владимир Ильич извиняется за позднее время, за невозможность побеседовать более обстоятельно, но все же успевает ответить на главные вопросы.

Десять минут истекли, заседание продолжается. В разгаре прений входит Александра Михайловна Коллонтай со стулом в руке, пристраивается в углу. Опоздание чрезвычайное, сверх всяких норм. Ее уже встретил вопрошающе-укоризненный взгляд председательствующего. Она торопливо набрасывает несколько строчек, просит передать записку:

«Все приехавшие товарищи устроены, пришлось добывать продукты и транспорт. Это заняло значительно больше времени, чем предполагалось. Такова причина опоздания».

Владимир Ильич одним глазом прочитывает записку — левая рука его перелистывает в это время какую-то толстую кожаную тетрадь, правая делает пометки карандашом. Он кивает Александре Михайловне, в глазах — мимолетное одобрение: хорошо, что выполнили! Причину опоздания считаю уважительной!