6

Утром, не было еще восьми, Маричев заехал за Шавровым. Он знал, что командир корпуса встает рано, к тому же начались учения в дивизии, которой командовал Северов, а Шавров не любил приезжать, как он говорил, к шапочному разбору, то есть к последнему этапу учения — к бою.

Прошлой ночью дивизия вышла в исходный район, и Маричев собрался ехать туда вместе с командиром корпуса. Он очень рассчитывал во время этой поездки откровенно поговорить с Шавровым о всех делах.

Едва он вошел в дом, как сразу почувствовал неладное. Адъютант Шаврова, с темным, заспанным и усталым лицом и с какими-то разбитыми движениями, откровенно признался Маричеву:

— Генерал совсем не спал. Два часа ночи — ходит, три — ходит, потом, слышу, — тихо, думал, что заснул, а он опять ходит и ходит… И меня к себе не пускал…

В это время вышел Шавров, уже в шинели и высокой мерлушковой шапке. Маричев взглянул на него и понял, что за сегодняшнюю ночь многое произошло. Как мы ни пытаемся скрыть следы душевной работы, они все равно выдают нас. Старое лицо Шаврова, все в каких-то сухих закаленных складках, изменилось за ночь: обвисшие щеки, потухший взгляд…

Никакого разговора между ними не получилось. Маричев считал, что после такой бессонной ночи надо дать Шаврову отдохнуть. В машине оба напряженно молчали. А как было все прекрасно вокруг них! По правой стороне шоссе стоял белый лес. После трехдневной метели маленькие придорожные елки стояли по макушки в снегу и были похожи на медвежат, забравшихся в сугробы. Слева от шоссе начиналось море. Пепельно-зеленоватый лед необозримо тянулся на запад и, казалось, прорубал линию горизонта. Где-то вдали дымили трубы, дым струился над фортами.

Маричев, едва увидев Шаврова, понял, что сегодня не стоит начинать разговор на трудную тему. Конечно, разговор этот неизбежен, но потребует от обоих много сил. При всем своем большом уважении к Шаврову, при том, что он безусловно доверял военному авторитету командира корпуса, при том, что долгое время Маричев считал себя не вправе вмешиваться в те вопросы, которые условно обозначил для себя понятием «фронтового братства», при всем этом он решил как можно скорее высказать правду Шаврову, то есть все, что он думает о Бельском. Приход Ветлугина убыстрял события. Маричев понимал, что с каждым днем Бельский становился все более опасным тормозом: в скором времени может произойти так, что менее знаменитые в прошлом соседи обгонят корпус.

У Шаврова после бессонной ночи болели глаза, и он задернул шторку в машине. Хотелось переключить свои мысли на новый путь, на дела Северова, на предстоящее учение.

Это учение Шавров задумал еще осенью: прорыв сильно укрепленной полосы противника в условиях зимы, сильного мороза и обледенелого грунта. В конечном итоге это означало второй Новинск. Мысль эту подал Бельский, вернее сказать, те осенние учения, которые провел Бельский у себя.

Повторение боевой операции было идеей заманчивой еще и потому, что офицерская молодежь пороху не нюхала, и воспитывать ее надо было на боевых традициях.

Но больше этого, то есть больше того, чего требовала действительность, было желание Шаврова заново все пережить. Если бы на то его воля, он бы сам командовал, но положено было командовать Северову, а Шаврову проводить учения.

Шавров с нетерпением ждал этого дня. Когда недавно, чуть ли не в самом разгаре зимы, растеплило, он сердился на погоду и радовался, когда все снова замерзло, земля стала гладкой, как каток, а потом начались снегопады, а потом снова мороз подбил шинели.

Не будь прошлой ночи, он бы и сейчас любовался сиянием крещенских морозов, когда все трепещет от холода и все уже создано для весны. Но теперь он задернул шторку и закрыл глаза. После ночи, которую он пережил, он никак не мог найти в своих мыслях хоть какое-нибудь живое место, хоть какую-нибудь жилку, в которой бы с прежней энергией билась идея повторить Новинск.

Он понимал, что в таком состоянии ему трудно будет руководить учением, и старался отогнать от себя ночные тревоги, но все его душевные силы были сосредоточены на решении одного мучившего его вопроса.

Может быть, сослаться на больное сердце? И без него проведут учение… Но станет ли от этого лучше? Станет ли лучше оттого, что он у себя дома, в Любозерске, а не в деревне Большие Павлики, где должен находиться штаб Северова?

Так, молча, они въехали в эту деревню. Здесь было очень оживленно. Много машин, груженных снарядами, машин с продовольствием, машин с кухнями на прицепах, автобусов медсанбата. Но Северова и его штаба они здесь не нашли. Большой двухэтажный каменный дом охранялся молодым солдатом в белом новеньком полушубке. На вопрос шофера он только усмехнулся:

— Генерала давно здесь нет. Смотали связь и — вперед!

— Куда это вперед?

— Много будешь знать, скоро состаришься. КП командира дивизии — это военная тайна, как ты думаешь?

— Вот дурной, — сказал шофер, выходя из машины. — Я ж командира корпуса везу, не видишь?

— Сам ты дурной, — рассердился солдат. — А ну, давай поворачивай отсюда! — добавил он, с любопытством вглядываясь в фигуру Шаврова.

— Миша, оставьте его! — крикнул Маричев шоферу. — Он же не знает, найдем сами.

Шофер был очень недоволен. Уже сев за баранку, он крикнул солдату:

— Шубейку бы подтянул!

Северов, получив приказ командира корпуса, еще вчера решил подаваться вперед вместе с войсками. Палатки для штаба он ставить запретил, а приказал отрывать землянки. К тому времени, когда Шавров приехал в исходный район, почти вся дивизия была укрыта.

Северову показалось, что Шавров даже не заметил той огромной работы, какая была сделана за одну только прошлую ночь. Это странное поведение командира корпуса было и обидным и непонятным. Но Северов ошибался. Шавров, конечно, оценил быстроту, с которой дивизия укрылась от «противника». В другое время он бы обязательно сказал несколько слов, чтобы ободрить людей, но сейчас ему мешала все та же душевная скованность, которая заставляла его молчать всю дорогу.

Понравилось Шаврову, что Северов принимал отнюдь не все доклады подряд от начальников служб и командиров полка, а только те, которые он считал бесспорно важными. Понравилось Шаврову и то, что Северов перебил дивизионного инженера и потребовал короткого доклада: какими средствами дивизионный инженер обеспечит прокладку колонных путей для выдвижения артиллерии и танков после прорыва? И все же Шавров молчал.

Северову обижаться было некогда. Да и вообще все переживания становились недолгими, потому что надо было работать. Прошло не более часа, и даже присутствие Шаврова перестало его стеснять так, как это было попервоначалу.

Северов работал хорошо — Шавров это видел. Видел он, что Северову нравится работа, что он увлечен ею. Шавров даже не думал, что Северов будет способен так увлечься операцией, воскресавшей Новинск. Конечно, Северов воевал тогда отлично и не сделал даже десятой доли ошибок Бельского, но Шавров считал, что для судьбы Северова Новинск был значительно меньшей вехой, чем для самого Шаврова или для Бельского. Этого «молодого человека», как всегда называл Бельский Северова, все равно не обошли бы. Такая уж «планида» у этого «молодого человека» — он всегда «в деле».

Днем Шавров поехал на передний край. И тут в поте лица своего трудились люди. Траншеи, наспех вырытые прошлой ночью, углублялись, строились подбрустверные блиндажи, вырубались ступеньки.

Шавров вылез из машины и пошел по брустверу траншеи. Отсюда до «противника», до есть до полка Камышина, было не более трехсот пятидесяти метров. Триста пятьдесят, триста метров по всей линии фронта. Северов остался верен себе. И что мог возразить командир корпуса?

«Триста пятьдесят, триста метров, — с раздражением вспомнил Шавров статью Ивана Алексеевича. — Триста пятьдесят, триста метров…»

Чем дальше шел он по брустверу траншеи, тем более в нем накипало раздражение. Как будто Северов нарочно подстроил так, чтобы прав оказался тот самый майор…

— Перекур, ребята, — услышал Шавров чей-то усталый голос снизу, из окопа. И сразу же несколько голосов весело подхватили:

— Перекур, перекур!

Шавров остановился. Дальше траншея делала петлю, и на самом изгибе строился блиндаж. Голоса, которые он слышал, были голосами солдат. Внизу закурили. Показались сизые дымки. Запахло казенной махоркой.

— Что, замучился? — спросил густой прокуренный голос.

— Да не я замучился, — ответил ему голос высокий и молодой. — Не я замучился, а ступеньки меня замучили. А ведь лед, братцы, ведь лед же, не сахар.

Ничего, казалось бы, не было примечательного во всем этом: самый обычный перекур. Ничего удивительного не было и в шутливой жалобе молодого солдата: не ко всякому труду сразу привыкаешь. Вырубать же ступеньки во льду не легко, совсем не легко. И все-таки Шавров остановился и стал слушать. Он слушал и прислушивался с каким-то особенным чувством, как будто это был разговор чрезвычайной важности.

Наверное, он не стал бы так внимательно прислушиваться, если бы не эти ступеньки. Он давно уже заметил, что ими здесь очень интересуются. При нем Северов спросил подполковника Седлецкого, делаются ли они, и хорошо ли делаются, и тут же прибавил: «Смотрите, сам приеду и взгляну». И вот тут снова эти ступеньки.

Шавров отлично понимал, какое значение для инженерного оборудования исходной позиции имеют ступеньки во льду. Зима. Свисток взводного, ракета или любой другой сигнал, указывающий минуту, когда ты должен выбросить себя из траншеи, но стенки ее обледенели, ноги скользят… Сколько лишних секунд потерял ты? Или, может быть, всего только одну секунду?.. Но ведь и этой секунды достаточно, чтобы опоздать. И ничего замечательного в том, что старый солдат объясняет это молодому. Но Шавров все стоял и слушал в какой-то странной, еще не совсем определившейся, но уже властной надежде услышать еще что-то, что имело для него большое и, может быть, даже главное значение. Он был внутренне совершенно подготовлен к тому, о чем пошла речь в следующую минуту.