Нынче утром жимолость

в росной влаге вымылась,

ломится на приступ,

зеленит фасад.

Вихрем крыльев машучи,

стонет царство пташечье,

и сосняк вихрастый,

из травы выпрастываясь,

лезет хвоей в сад.

            —

Знала, — спорить нечего, —

про такое пекло.

Ведь недаром с вечера

что-то сердце екало.

Чуть со старой вишнею

май сдружил перила,

я мечту давнишнюю

пташкой оперила.

Звонких песен в горле ком

затянув потуже,

взмыла в небо горлинка

собирать подружек.

Брызгами росы пылил

луч, с рекой судача. —

Только тут рассыпали

птичий звон над дачей.

           —

Натворили в час такого:

за подкоп взялись улитки.

Ветер, вздыбив частоколы,

треплет ветхие калитки.

Гнутся, смятые сиренью,

балки, словно из картона.

Плющ бунтующий к смиренью

нудит гордые фронтоны.

          —

Трясясь лихорадкой, балкон и ступени

ныряют в зеленой охлынувшей пене.

Дом сжался. Он жалок. За жерлами окон

испариной зноя намяк и намок он.

И вот, — за плетенье

оград и площадок

отпрянув в смятеньи,

он просит пощады.

Он выкинул шторы

как флаг перемирья,

чтоб зелени штормы

не все перемыли,

и, двери осклабив сухую десну,

встречает повстанцев, несущих весну.