6

Ближние бояре, покинув первопрестольную с ее уютными палатами, не могли угнаться за царем. Его переезды совершались так молниеносно и задержки были столь кратковременны, что министры ухватывали только остывший след.

В смоленской фортеции, — и не где-нибудь, а посреди моста через Днепр, — их встретил Гаврила Головкин. Очи запали глубоко, светлое, мягкой красы лицо поросло щетиной, голос охрип.

— Не знаю, что и присоветовать, Федор Юрьич. В воскресенье нагрянул, осмотрел город и — в Оршу. Куда оттуда — вопрос… И угостить не могу, беда моя. Велено лечь костьми, а учинить кронверк с фланками, по сю сторону — бруствер; при башнях, кои к реке, — зелейные погреба. Вот, согласно именному рисунку! А тут рекрутство течет струей. Привел новые тыщи Семен Мельницкий, за ним — чех Везник, Эгерский герой, — ну который османам дал прикурить! — на подходе артиллерия. Размести, обогрей, в дело устреми… Мочи нет!

Князь-кесарь Ромодановский тяжело переступил с ноги на ногу, насупив пегие брови, мрачно молвил:

— Орша так Орша. Бывай здоров, герр вице-президент.

Снова ехали по заметенной дороге, сквозь колкий мрак, сопутствуемые волчьим воем, и мысли сами собой повертывались к не столь уж далекому шведу. «А ну, высигнет стая рейтар, а ну, сотворит укорот… Господи, помилуй нас, грешных! Где чертова Орша, скоро ли?»

Увы, не порадовал и Оршанский замок, вынырнув седыми кровлями на утренней рани.

— Был, точно, весь понедельник! — отрапортовал полковник Сергеев, вызванный с поля, от новобранских толп. — Третьего дня отбыл в Минск, до авангардии конной.

— Что ж нам теперь делать? — пробормотал адмиралтеец Апраксин. — Ты говоришь — Минск… А вдруг и там его нет?

Сергеев стукнул себя по лбу, зашарил в карманах.

— Совсем упустил… Вот — цидула, вам адресованная.

— Отчего молчал? — вспыхнул гневом князь-кесарь. — Шутки шутить изволишь, кавалерист?

— Вторая линия разум отняла, — оправдывался тот. — Выковать или — в петлю головой, середки не дано… Ох, и туго было поперву. Неплюевские стрельцы с казаками, два-три драгунских полка, именные — вот и весь как есть заслон. Теперь чуть посвободнее, оперяемся мало-помалу. Подоспел третий Преображенский батальон, собрались подранки и хворые, кое-какая конница. Разбавляем рекрутами, получаются реденькие, но роты… А к Витебску, слышно, Боур идет, с митавским гарнизоном.

— Ускользнул-таки Боур? — подался вперед Тихон Иванович Стрешнев, судья Воинского разряда.

— Еле-еле. С норда — рижский генерал-губернатор Левенгаупт, с тылу — Вишневецкий, изменивший нам.

— А… северный герой?

— Мнется, поодаль стоя. В первый-то день подступил плотно и давай наших на сраженье вызывать. Но дураков нынче вряд ли сыщешь… Сутки, вторые, третьи, а у Карлуса уж и припас кончился. Волей-неволей уходи в необъеденные места! — Сергеев погрустнел. — Но дело сурьезное, армия по-прежнему в кольце…

— Свят-свят-свят! — Стрешнев испуганно перекрестил пупок и — Ромодановскому: — Ну, что отписывает батюшка наш?

Князь-кесарь долго шевелил губами, вникая в торопливую петровскую цидулу.

— Рандеву в Борисове, послезавтра.

— Это сколько же дотулева? — подал голос Лев Кириллович Нарышкин, увязавшийся с деловыми людьми.

— Верст около двухсот.

— Господи! — всплеснул руками государев дядя.

Умотанные, в прострелах, ближние бояре ударились к Могилеву. И опять, куда ни глянь, рекруты, рекруты, рекруты, опять колготня в поте лица, невзирая на крепкий мороз, лающая речь: «Марширен! Айн — зено, цвай — золома!» — и опять с уст не сходила вторая линия.

— Дневки не будет, — отрубил Ромодановский. — Гони напропалую, Тимоха!

В борисовскую ратушу вошли полумертвые. Столпились посреди залы, тупо глядели на жаркий каминный костер. Вокруг них суетились хозяева города — подстароста и бургомистр, справляясь о здравии, что-то с неизменной ухмылкой говорил Дедушка, оставленный при царевиче, — убей, не доходило. Когда обрели память и слух — поняли: Петра Алексеевича нет, унесся верхами в Могилев, дабы подстрекнуть легкую артиллерию.

— Где ж мы разминулись-то? — простонал князь-папа Зотов, морщась от ломоты в суставах. — Поди, проселочной дорогой двинул, как всегда?

— Может… и нам обратно? — заикнулся командир над печатным двором Иван Алексеевич Мусин-Пушкин.

— Угу, а он сюда!

Перекусив быстренько, ближние стали располагаться на ночлег. От покоев, любезно предложенных подстаростой, отказались — вместе легче! — велели придвинуть скамьи к зеву громадной топки, улеглись под шубами, но сон, о коем были все мечты, отлетел за тридевять земель.

Не спалось. То один вскочит, то другой, то третий, — в оторопь вогнали тихие, с ядом, рассказы Кикина! Припоминалось недоделанное, сотворенное наспех, вконец упущенное… Ох-хо-хо-хо-хо-о-о-о! Коли друга особенного исхлестал в кровь, что ж прочих-то ждет?

Стрешнев, поманив Кикина в угол, хрустел пальцами, горестно сетовал на судьбу, заранее устрашенный встречей с Петром Алексеевичем. Адмиралтейцу дивно: прикатил себе из невского далека, спит-похрапывает, а каково судье Воинского разряда? Все нити к нему ведут, помощи никакой, только строгая распесочь… Вот, пожалуйста, указ — поверстать в солдаты число парней, равное двум последним наборам. Вроде бы ясно? А нерадивцы-воеводы прислали всего-навсего половину. Потом — фузеи, в срок не выделанные Олонцом и Тулой, потом — гривастые, затребованные с осьмидесяти городов, под напольную артиллерию, потом…

— А ведь он спросит, вьюноша, спросит! — панически свиристел судья.

— Непременно! Так и врежет: с воеводами ссориться не хотел, куманек, своим горбом расплачивайся! — Кикин едва сдержал смех. — А тут еще «выстрелы», будь они неладны. Ай-ай-ай!

— Мать пресвятая богородица! — вырвалось тоскливое у боярина. Осенью, после Митавы, было велено изготовить по триста «выстрелов» на солдата, впрок. Воинский разряд, промешкав немалое время, обратился в ближнюю канцелярию с запросом: откуда взять средства? Та — в свой черед — к Петру Алексеевичу. Ответ последовал немедленно: извольте исправлять сами, на то вы и министры! Судили-рядили чуть ли не до рождества, наконец определили: часть суммы отпустить из приказа Большия казны, а по расходовании оной войти с докладом о новых ассигнованиях. Дальше — больше. В самую последнюю минуту выяснилось — нет пороху. Надобно двадцать две тыщи пудов, налицо полторы…

— Теперь хоть бы по сту «выстрелов» набрать, вьюноша… — горевал Стрешнев.

— Ай-ай-ай!

Мимо в белых исподниках прошлепал Мусин-Пушкин, зачерпнул квасу, долго пил, отдуваясь.

— Ты ровно с похмелья, Иван Алексеевич. Аль книперкронова гиштория покоя не дает? — вроде бы сочувственно справился Дедушка.

— Она, треклятая…

— Знаю — строил ты обвод кремлевский, с бастионами, а свей-резидент вокруг да около разгуливал… Чем кончилось — не знаю.

Командир над печатным двором засопел. Кончилось письменной оплеухой: «Зело удивляюсь, понеже чаял, что есть ум у вас, а ныне вижу, что скота глупее!»

— Да-а, быть грому великому!

Со скамьи медленно привстал Ромодановский, повернул брыластое, страшное в отсветах пламени лицо.

— Ты… с кем говоришь? Забываешься?!

Кикин с полупоклоном скрылся за дверью и там, во тьме, дал волю приглушенному злорадному смеху. Что, монстра, припекло и тебя — всесильного, грозного, облеченного титлом «кесарского величества»? Надуто главенствовал в ближней канцелярии, заседал с прочими трижды на неделе, а толку? Меморий никаких, сентенций тоже. Так-то вот и с патронами зевнули, и Карлусов догляд оставили под боком, в разгар сугубо тайных фортификационных дел… Да-а-а, будет завтра потеха!